На краю света - стр. 40

– Да разве одного сарая хватит на всю ночь?

– Хватит, – уверенно сказал круглолицый. – Конечно, если зря уголь не тратить.

– А печи-то хорошие? – спросил я, подходя к столу.

Круглолицый посмотрел на меня, пожал плечами.

– Разные печи. Где хорошие, где плохие. Вы в какой комнате будете жить?

Я посмотрел на Васю.

– Я не знаю, – сказал я. – Нас еще не распределили. То есть распределили, но еще не сказали.

– А вы кто?

– Он метеоролог, – сказал Вася. – Ромашникова помощник.

– Метеоролог? Значит, в этом доме будете жить. Здесь ваша лаборатория, здесь и жить будете.

– А здесь не холодно? – испугался я. – Ведь дом-то вроде фанерный?

– Если топить, так не холодно. Ну, а если не топить, то, конечно, вода замерзнет.

– А интересно бы посмотреть, как эти печки топятся, – робко сказал я. – Сроду каменным углем не топил.

– Ну что ж, можно показать, – усмехнулся круглолицый, – дело нехитрое.

Мы вышли в коридор.

– Васька, – шепнул я Гуткину, – кто это?

– Инженер Архангельский, профессора Бонч-Бруевича[21] правая рука, – зашептал Вася.

Архангельский открыл дверцу одной печки, присел на корточки и, заслоняя лицо рукой от яркого, горячего огня, сказал:

– Ну, вот видите, как пылает? Прямо как солома, и не подумаешь, что это каменный уголь.

– Хорошо горит, – проговорил я. Но Архангельский посмотрел на меня, покачал головой и сказал:

– Плохо горит. Никогда не топите так. Это не уголь горит, а керосин. Облили уголь керосином и подожгли. Вот керосин пропыхнет – и все, а уголь спечется коксом, и печка будет такая же холодная, как и до топки. Надо растапливать не керосином, а лучиной. Это, правда, дольше, но зато верней. Уголь тогда горит ровно, белым огнем, печка нагревается равномерно и основательно. Помешивать надо вот так, из-под низу. – Он взял кочережку и ловко стал ворошить пылающий уголь. – Подбрасывать помалу, чтобы не заглушить огонь, – продолжал он. – А всего на печку надо не больше одного ведерка угля.

Потом он показал нам, как надо чистить колосники, как шуровать и когда закрывать печку, чтобы не было угара.

– Вот и вся премудрость, – сказал он, поднимаясь с корточек. – Ничего, привыкнете, научитесь. Мы тоже сначала не умели. Ну, а теперь идем, Вася. Нужно ведь и лабораторию сдавать.

Они ушли к себе в лабораторию, а я вернулся в библиотеку. На полу валялось уже три спальных мешка, а на мешках сидели Боря Линев и второй каюр – Стремоухов. При свете свечки, вставленной в патрон от электрической лампочки, они писали письма. Бумага лежала у них на коленях.

Боря Линев оторвался от письма и посмотрел на меня.

– А нашего полку прибыло, – сказал он. – Вот еще один постоялец забрел на огонек. Хотел было, чудак этакий, на чердаке устраиваться. Чай, поместимся втроем?

– Поместимся, – сказал я.

– Ну, а у тебя что новенького? – спросил Боря. – Где был?

– Да ничего. Печку учился топить. Хитрое, ребята, дело.

Боря поковырял в ухе.

– Мы уж тут со Степаном говорили. Конечно, хитрое. А ты смотри, какие они все жигулястые, ловкие, все умеют, собаки. Им-то, конечно, легко. Наборзели за год-то. Ты вот бегаешь, бегаешь, с ног собьешься, прежде чем какой-нибудь топор найдешь, – а у них все под рукой. Дружный народ, хозяйственный.

– Под рукой, потому что знают, где что лежит, а мы как слепые щенята, – проворчал Стремоухов, поднимая от бумаги свое сухое, тонкое лицо с прямым носом, с узкими бледными губами. – Сегодня их каюр как начал частить – Рубини-Рок, Скот-Кельти, остров Мертвого Тюленя, остров Живого Тюленя. Сыплет, сыплет, – можно подумать, что он тут лет сто прожил.