На краю света - стр. 42

Наши собаки подозрительно следили за Кунашовым, а когда он зачем-то подошел к ним поближе, они забеспокоились, насторожились. Байкал даже отошел в сторону и сел, сердито подняв на загривке блестящую черную шерсть.

Началась передача собак.

Кунашов заглядывал в листок бумаги и выкликал:

– Колымская ездовая лайка, кличка Чавр, – и, подойдя к собаке, дергал цепочку, на которой она была привязана. Линев и Стремоухов хватали собаку за ошейник и проволочкой прикрепляли ей на шею фанерную бирку с кличкой. Собак-то много, разве всех упомнишь!

Около Вайгача – низкорослого, кривоносого пса с четырехугольной бульдожьей мордой – завязался горячий спор.

– Да у него же подшерстка нет! – кричал Боря Линев и пинал Вайгача ногой. – На что он нам сдался! Фокусы, что ли, с ним показывать?

– На котлеты его! – хохотал Стремоухов. – Вот свежее мясо кончится, так мы за него возьмемся!

Но Кунашов был невозмутим.

– Это уж дело ваше, хозяйское, – говорил он безразличным голосом. – Можете хоть компот из него варить. Как хотите. Только, кстати скажу, такого медвежатника, как Вайгач, вам нигде не найти.

Вайгач сидел, полузакрыв глаза. Мягкие замшевые его уши болтались, как у слоненка, из углов огромной, захлопнутой, как сундук, пасти свисали столбики блестящей слюны.

– Скажи на милость, – с удивлением разглядывая Вайгача, проговорил Боря Линев. – Такая харя, а медвежатник. Ну, раз медвежатник – придется оставить. Давай дальше.

Кунашов заглянул в бумажку.

– Вожак первой упряжки, колымский ездовый кобель, кличка Чакр. Поет «уа».

– Что поет?

– Поет «уа».

– Как поет? Почему?

– А так. Не умеет лаять. Другие собаки лают, а Чакр поет.

– Будет трепаться-то, – недоверчиво сказал Боря, с опаской посматривая на круглого, как бревешко, страшного кобеля с обрубленным толстым хвостиком.

Глаза у него были совершенно белые, без зрачков, совсем как у мраморных статуй. На черно-пегой короткой злой морде точно светились два белых глаза.

Кунашов улыбнулся:

– Верно, поет. А ну, Чакруша, спой. Уа! Ну, Чакара! У-а, у-a, у-a, уу-у-у-а-а-а, – завыл Кунашов.

Чакр шевельнул черной колбаской обрубленного хвоста, забеспокоился, завозился, поднял морду, разинул красную, с подпиленными желтоватыми клыками пасть и запел. Не завыл, не заскулил, а запел:

«У-у-у, а-а, у-у-у, а-а-а…»

Наши собаки – Байкал, Лысый, Штоп, Жукэ – подняли дикий лай. Серый принялся было подпевать Чакру, но вместо пения из глотки у него вырвался какой-то хриплый вой. Кунашов посмотрел на Серого с состраданием и сказал:

– Не тот голос.

А Боря Линев швырнул в него чуркой и заорал:

– Замолчи, зараза!

Потом Кунашов подошел к красивой поджарой собаке, грустно сидевшей в стороне от всех.

– А это – Милька, – сказал Кунашов. – Она слепая. В двух шагах ничего не видит. То ли от снега ослепла, то ли еще от чего.

– В упряжке-то ходит? – недовольно спросил Стремоухов.

– Ходит. Ты ее ставь последней, она тебе всю упряжку будет гнать. Чуть передняя заленится, Милька спуску не даст. Не простит.

– Кусает?

– Обязательно. Больная только. В больших переходах кровь горлом идет. А вот это Волчок, – сказал Кунашов, показывая на маленькую пегую собачонку, тоскливо поглядывавшую куда-то в бухту. – Он еще называется у нас «Дежурный по берегу». Вы сами увидите его работу. Как только с привязи его спустишь, так он сейчас же на берег, усядется на камень и сидит, зверя караулит. Он всегда первый сигнал подает. Медведь ли покажется, нерпа ли, птицы ли пролетят – ничего не пропустит. Так и дежурит дни и ночи напролет, без смены, без выходных дней.