На изломе чувств - стр. 4
— Миша! — хватает меня за руку. — Ты можешь и дальше пить, но что это изменит?! Веры нет, но жизнь-то продолжается, мальчика взяли из детдома, вот и неси теперь за него ответственность. Марк хороший мальчик, ты бы хоть ради него прекратил пить, какой ты ему пример подаешь? Разве Вере бы это понравилось?
— Ты хочешь правду, мама? Я ненавижу этого пацана, на дух не переношу. Я, когда его мельком вижу, хочу встать и придушить этого сукина сына! Это из-за него Вера умерла, шоколадки ему, бл*дь, захотелось! Сука, да если бы не он, мы бы сейчас в больницу на операцию ложились. Ненавижу его!
— Миша, так нельзя! Это случайность. Не в шоколадке же дело, а если бы Вера за чем-то другим вышла, ты бы тоже мальчика обвинил? Дело ведь не в этом, сыночек, ну, пожалуйста, оглянись на все вокруг. Так случилось, этого уже не изменить. Пройдет время, и уляжется все потихоньку. Марка вырастишь и женщину себе найдешь, ты еще совсем молодой, жизнь только начинается.
— Уезжай, мама, мне здесь нотации читать ни к чему. И пацана этого забери, пока не придушил, к чертовой матери.
— Ты пожалеешь об этом, Миша.
— Обязательно.
Как только за матерью закрывается дверь, тут же тянусь трясущейся рукой к новой бутылке водки. Кому скажи, не поверят: рука трясется так, что не обхватить горлышко. Смеюсь в голос, то ли от бессилия, то ли это уже что-то истерическое — хрен разберешь. Краем уха слышу, как мать возвращается и начинает собирать вещи, по всей видимости, поганца Маркуши. Ну хоть одна хорошая новость за последнюю неделю — с глаз долой «сынулю».
***
В какой-то газете я читал, что печень болеть не может, там нет каких-то болевых рецепторов. Не знаю, что там есть, а чего нет, но очухался я от того, что мне реально было хреново, так, как будто отбили правый бок. Встаю с грязной кровати, еле разлепляя глаза. Оглядываюсь вокруг и не могу поверить, что весь этот срач устроил я, а количество пустых бутылок привело меня в чувство. Вере бы это не понравилось, она любила, чтобы все было чисто, даже в такой маленькой сраненькой комнате.
На часах шесть утра, дни напрочь попутались. Иду в ванную и кое-как принимаю душ. Морда опухшая, глаз мало-мало.
— Да, Верочка, сейчас и моих «красивых» глаз не видно, но обещаю, что брошу бухать. А еще, Верочка, похоже, я ку-ку, если разговариваю сам с собой вслух или даже с тобой.
Иду на кухню и ставлю чайник. Спасибо соседям-собутыльникам, что на двери холодильника висит календарь с зачеркнутыми цифрами. Восьмое января. Ну, не все так плохо. По ощущениям я пробухал месяц, а оказалось неделю. Гляди, что-нибудь еще и осталось от той самой печени. Заглядываю в холодильник на нашу полку, на которой чудесным образом лежит никем не стыренная Верина любимая салями. Ну хоть колбасы пожру перед возможной кончиной. Нарезаю любимое лакомство Веры, а у самого слезы на глазах. Колбаса-то целая, Вера даже не открыла ее, Нового года ждала. Дождалась.
Понимаю, как это отвратительно выглядит: опухший мужик наяривает салями с хлебом, запивает кофе и плачет. Бл*дь, не могу по-другому, откуда вообще берутся эти слезы? Пытаюсь взять себя в руки и снова иду в ванную, только уже облиться ледяной водой.
Все-таки вода обладает некой живительной силой, а ледяная и подавно. Возвращаюсь в комнату и начинаю собирать бутылки. Сейчас, когда в голове немного прояснилось, самому стало тошно от того, что я делал. Кое-как справился с мусором и присел на эту дурацкую скрипучую кровать. Оглядываюсь вокруг и понимаю, что мне здесь делать нечего. Как ни печально осознавать, но деньги-то у меня есть, чтобы не жить в этом дерьме.