На буксире - стр. 5

То ли сыграла роль моя бесхарактерность, то ли полное безразличие к собственной персоне, но ни сам факт пребывания в больнице, ни прием лекарств, ни что бы там ни было еще серьезно не повлияли на мою пагубную привычку: поскольку у пациентов был свободный режим передвижения, а персоналу было плевать, нахожусь ли я в больнице, ушел ли я, пришел ли, – я мог свободно после обеда, а иногда даже с утра, прогуляться до пивной неподалеку и облегчить свою участь ста граммами горькой жидкости. Разумеется, я не напивался основательно, а, скорее, подбадривал себя этими небольшими приемами. По правде сказать, даже если бы я напился до крайности, мне кажется, что этого бы и не заметили, а если бы я умер в этой больнице, то заметили бы только дня через три, когда мой труп начал бы подавать характерные признаки – разлагаться и вонять в жару на все отделение. Утрирую, конечно, но есть во всем этом что-то грустное. Хотя к черту сантименты!

Конечно, случай этот скорее из ряда вон выходящий, но справедливости ради следует сказать, что в той или иной мере именно такой была моя действительность: однообразная и безобразная, оторванная от действительности настоящей, повторяющаяся изо дня в день, и бог знает что могло случиться, если бы не она.

Если бы не она – та, которую я уже упомянул в начале рассказа, Маша, – я бы точно (и скорее рано, чем поздно) закончил свою жизнь около того проклятого кабака, захлебнувшись собственной блевотиной. Думаю, не самая приятная смерть, если только смерть вообще может быть приятной. Но лучше уж что-нибудь другое, и в этом чем-то другом наверняка будет больше романтики, чем в этом. Если уж на то пошло, даже пуля в висок выглядела куда более привлекательной, и, надо признаться, я вполне серьезно об этом думал. Но одно дело – думать, совсем другое – совершить. И вопрос здесь даже не в отсутствии возможности, а именно в том, что останавливает всегда и всех, – страхе.

И если бы не эта подлая трусость, давно уже мог бы я взять папочкино ружье и снести себе полголовы. Так что возможность у меня была, но мешала всему трусость, на которую находилось верное средство – алкоголь. И стоило выпить, как желание умирать уже переставало быть таким сильным и даже настроение иногда улучшалось. А потом – утро, дерьмо, страх, и все заново.

Ружье это в два ствола папочка мой использовал для охоты на уток пару раз в год, когда ему было до этого дело, если учесть особенности его мировосприятия. Удивительно вообще, каким образом он умудрился получить разрешение на оружие. Хотя, может быть, разрешения этого вовсе не было. По крайней мере, я его ни разу не видел. И, кстати говоря, я понятия не имею, откуда это ружье у него взялось. Вряд ли оно досталось от дедушки: хоть я и не особенно разбираюсь в оружии, все же могу заключить, что оно относительно современное, изготовленное не более двадцати лет назад.

Говорят, если на стене висит ружье, то оно обязательно выстрелит. И оно выстрелило. Дважды. Но об этом позже.

С ней я познакомился на моей новой работе (надо ли говорить, что с предыдущего места меня выгнали после затянувшегося больничного из-за того случая в кабаке?), и причина этого знакомства была проста до безобразия: мы работали в одном кабинете. Кабинет этот был рассчитан на два рабочих места, которые мы и занимали: одно, у окна, – она, другое, в углу возле двери, – я. Находясь в одном помещении, два человека, независимо от того, что у них на самом деле на душе, даже если там полное безразличие ко всему, и к людям в первую очередь, волей-неволей начинают общаться, и едва ли можно предвидеть, к чему это общение приведет.