Музыка Нового Света. Том 1 - стр. 3
Генри Уотерс открыл глаза. Он медленно, словно лениво, стянул с себя белый шейный платок и смахнул его на пол. Затем поднёс ладонь к огоньку свечи и стал удерживать её так, пока не ощутилась острая боль. Он даже не вскрикнул, лишь заскрипел зубами. В этом бесполезном акте самобичевания не было никакого смысла…
В ящике прикроватной тумбы лежал старый мушкет, который Генри ещё мальчишкой забрал с собою из дома. Стрелять доводилось, и не раз, но едва ли хоть один из тех выстрелов принёс ему счастье. Скорее, они лишь отсрочили неизбежное.
В течение нескольких минут пастор Уотерс мерил шагами комнату, поглаживая оружие пальцами, словно пытаясь наощупь вспомнить то ощущение – когда мушкет идеально ложится в руку. Затем он спокойно задёрнул шторки двух квадратных окон.
Время шло. Заряженный мушкет всё ещё лежал возле догорающей свечи, но Уотерс даже не смотрел на него. Он оттягивал роковой момент до последнего… Затем фитиль, наконец, утонул в расплавленном воске, и комната погрузилась во мрак.
Почему-то именно в ту минуту слова колыбельной его матери вдруг вспыхнули в мыслях, накатили горячей волной по его памяти и заставили, пусть и очень тихо, напеть её. Он не знал древнего датского языка, плохо помнил смысл песни, но слова, сошедшие когда-то с уст его несчастной матери, хорошо врезались в память. Так он решил посвятить свои последние минуты жизни «прошлому», с которым его связывала только материнская кровь.
Когда его найдут – уже остывшего и с дырой в голове – будут роптать и шептаться, пока не погрузят его тело в холодный деревянный ящик и опустят в землю. Люди будут говорить, что он – богохульник и трус, и суждено его душе вечно бродить по подземельям Ада.
Генри никогда не обращал внимание на то, что люди о нём говорили. Пожалуй, в своё время именно это умение – игнорировать мир вокруг – помогло ему зайти так далеко. К тому же он не верил в «Адское пламя», и что сам Сатана будет мучить его душу после смерти. К двадцати восьми годам он успел осознать, что «Ад» – это не место, а лишь телестное состояние и ощущение ненависти ко всему окружающему.
Отголоски совести, ранее ещё звучавшие в нём, давно уже стихли – словно после беспощадной бури океанские волны, наконец, улеглись, и он сумел принять себя со всеми грехами и несчастьями.
Да, так лучше, убеждал себя пастор время от времени, так действительно лучше. Но даже самая слабая тень умиротворения не могла принести ему счастья.
Это конец. И пути назад не было.
Во мраке комнаты, ставшей ему неким убежищем на три года, молодой мужчина потянулся к мушкету. У него не тряслись руки, не наворачивались на глаза слёзы. Он всегда был таким – хладнокровным и сдержанным. Он ни о чём не жалел. В этой жизни Генри Уотерс не оставил после себя ничего, так какой же смысл горевать?
Ещё на минуту, не более, он закрыл глаза, прислушиваясь к стуку капель дождя за окном. Всё ощутимее становился запах влажной земли… Как напоминание о чём-то милом и приятном…
И в тот самый момент, когда он уже откинулся на спинку стула и приготовился развернуть мушкет дулом к лицу, в дверь бесцеремонно забарабанил чей-то тяжёлый кулак. Затем раздался низкий кашляющий голос одного из прихожан:
– Преподобный Уотерс! Преподобный Уотерс!!!
Было бы крайне грубо с его стороны выстрелить в этот самый момент, когда за дверью так рьяно его внимания добивался господин Лекорню, местный пекарь и отец восьмерых детишек, которых Уотерс отлично знал.