Музей имени Данте - стр. 3
В какой-то момент, усевшись в ногах, она обняла мои ноги и прижала левую ступню к левой груди, а правую к правой. Заставила мять, приподнимать, сдавливать.
Провожая девушку ночью, я показал распечатку из Интернета. Это был снимок из космоса, где то, что они запрещали снимать нам, лежало как на ладони. В ответ она поправила светлые волосы и пожала плечами, обнажив в улыбке крупные ровные зубы.
Из полудремы меня выдергивает звонок.
Связь есть, номер местный.
– Ну где вы? – это Степанов из Устья. – Утром же на Остров! Прилив!
Я рассказываю, что случилось; куда выслать машину, чтобы забрать ребят и вытащить фургон; звоню, пока связь, в Двинск.
К телефону в больнице долго не подходят, наконец трубку снимают.
– Вас беспокоит съемочная группа… Мы хотим узнать, в каком состоянии наш коллега…
Сева подсказывает, как зовут осветителя.
Шелест бумаги, голоса.
– К сожалению…
– Что? – из-за двигателя не слышно. – Повторите!
– Умер – на – операционном – столе, – диктует ровный женский голос.
Сева забирает трубку, а я чувствую, как в одну секунду жизнь бесповоротно изменилась и в то же время осталась прежней. Сознавая это и что ничего не исправить, хочется орать и бить стекла. Но вместо этого тупо смотришь в окно – на лес и как за деревьями блестят заводи и лужи; на берег моря, утыканный серыми избами.
– Это после отлива, – женщина показывает на лужи на песке. – Что-то случилось?
– Все в порядке.
В тайге ночь, а на берегу светло. Вода отливает ртутным светом. Он мерцает до горизонта, где море упирается в тучи, сваленные, как старая мебель.
Фары выхватывают пустые остановки и мусорные контейнеры, темные зарешеченные балконы, ветки и провода. Ни вывесок, ни витрин в городе нет. Фонарь на перекрестке или окошко – вот и все освещение.
Пока выгружаем вещи, пока хозяин отгоняет собаку и гремит ключами – та, на «Москвиче», что спасла нас, исчезает. Благодарить некого.
Хозяин стоит против света, лица не видно.
– Степанов, – протягивает руку.
Ладонь теплая и мягкая, и от этого рукопожатия мне как-то спокойнее. Я даже улыбаюсь. При свете лампы Степанов – невысокий мужик лет пятидесяти, с круглым курносым лицом. Спортивная куртка, на голове кожаная кепка-шлем. Резиновые сапоги с отворотами в шотландскую клетку. Взгляд из-под белесых бровей короткий, ощупывающий. Он не музейщик, никакого музея в Устье нет. Он хозяйственник. Остров и монастырь в его ведении.
Наспех, уткнувшись в тарелки, ужинаем. Время от времени телефон трезвонит, и Сева о чем-то договаривается, устало и по-будничному разрешая последствия того страшного, что на нас обрушилось.
Небо на дворе обсыпано звездами. Они низкие и выпуклые, горят празднично: словно назло тому, что случилось.
Степанов возится с дверью. Расторопный, но несуетливый, он мне все больше нравится. Не бравирует и не заискивает перед столичными, как это бывает. Открытый, но и себе на уме.
«Сапоги вот с отворотами».
В избе все обустроено по-городскому: обои, старая советская «стенка», над трельяжем портрет Есенина с трубкой. Единственная примета времени – плазменная панель – по-деревенски покрыта салфеткой. А в коридоре весла.
– Дочкина.
Он показывает на комнату:
– Белье жена постелила, отдыхайте.
– А где ваши?
– За губками.
Он ловит мой непонимающий взгляд:
– За грибами, – задергивает шторы. – Катер в девять, завтрак в восемь. Разбудить?