Моя горькая месть - стр. 40
- Мы пошли. Вероника сказала мне, что мама запретила из дома выходить. Она редко ее отпускала, боялась за нее…
- Контролировала и подавляла, - перебил. – Называй вещи своими именами. И тебя мать к Нике подпускала лишь потому, что ты никак не могла на сестру повлиять: нищая девчонка, да еще и младше. Угрозы никакой. С другими девочками Нике общаться было запрещено, они ведь могли объяснить сестре, что то, что происходит – ненормально. Что нормальные мамы не так со своими детьми обращаются.
Я долго не мог этого понять: почему именно Вера была вхожа в наш дом? Дочь шлюхи и наркоманки, одетая в тряпье. А потом дошло: чтобы сестра не взбрыкнула от того, что подруг нет, вот мать и выбрала для нее самый безопасный вариант – девочку, для которой любой кошмар является нормой. И совсем недавно я осознал то, что должен был давно понять: я считал, что мать всем сердцем сестру любила, но… нет.
Ника была ее игрушкой, послушной куклой. Такой и должна была оставаться – марионеточной девочкой. Таких лелеют, контролируют, балуют, но не любят.
- Мы шаги услышали тогда. Я сначала подумала, что мальчишки пришли, или бомжи, а потом голос услышали. Мама… это она была, домой пораньше вернулась, и увидела, что Ники нет. А потом заметила нас, как мы шли к конюшне этой проклятой.
Вера продолжила говорить, но она сейчас будто и не со мной. Сидит верхом на животе, кожей ее жар чувствую, но сама она далеко от меня – потерялась в прошлом, которое я от всей души ненавижу. Нас всегда трое будет: я, она и е*аное прошлое, воплощение которого – наша мать.
- Я не видела ничего, правда, там камни были, конюшня ведь не деревянная, и старая. Потолок обваливался, и я за груду камней и спряталась, - Вера бормотала, слова проглатывая, и ее снова трясти начало. Да и меня тоже, душой чувствую – она правду говорит, но я с той сроднился, в которую всю жизнь верил. И эту слышать больно, я уже знаю, что дальше будет.
Знаю, что Вера скажет, и лучше бы ей замолчать.
… - я уши заткнула, чтобы не слышать ничего, но все равно слышала. И глаза зажмурила. Сидела на корточках долго-долго, и в себя пришла только когда ноги затекли. Знаешь, я до сих пор ненавижу, когда мурашки по коже бегают – тот день вспоминаю, - рассмеялась, а из глаз слезы бегут вниз. На губы, по шее стекают к груди, но Вера их не замечает – она вообще ничего не замечает.
- Перестань, - хрипло попросил, и за талию ее обхватил. – Это несчастный случай, хорошо, только замолчи. Замолчи, милая, не надо.
- Я ее на полу увидела. Это… да, это несчастный случай, мама не в себе была, - Вера наклонилась надо мной, и слезы ее теперь на мою грудь капают, кислотой разъедая. – Или не несчастный случай, я не знаю, Влад, не знаю! Недавно только вспоминать начала об этом, или же просто думать запрещала самой себе. Мама толкнула ее – это то, что я знаю. Толкнула, и ушла, а Ника лежала там, и на ней камни были, а я правда помочь хотела. Я и в грудь ее била, чтобы она очнулась, и трясла, и вытащить пыталась, и…
И это конец, это самый эпичный пи*дец моей жизни. Каждое слово – правда, каждое гребаное слово. Чертовски больно от такой правды, лучше бы мне узнать ее сразу, или хоть в тот день, когда Вера пришла ко мне требовать деньги на лечение матери – все бы по-другому было.