Мой век, мои друзья и подруги - стр. 12

Я пожал тридцать шесть рук.

Всклокоченный щетинистый «дядька» позвонил в колокол, давно не чищенный мелом. Мы вошли в класс.

– Вот наша парта, – сказал Сережа Громан с гордой ноткой в голосе.

Ух, в первом ряду! Все погибло. Теперь и не посочинять стихи во время геометрии, и не почитать из-под парты Александра Блока на латинском уроке.

Блоком я бредил и наяву и во сне. Даже восьмилетняя сестренка вслед за мной истомно тянула с утра до вечера:

А за обедом она страстно убеждала отца, что Александр Блок «гениальней Пушкина», сказки которого уже прочла.

Большая перемена.

Мы с Громаном ходим под ручку по «обжорному залу». Так называется большая комната с ненатертым паркетом. В ней широкобедрая грудастая бабуся, с лицом, обсыпанным бородавками и бородавочками, торгует холодными пирожками, плюшками и бутербродами с вареной колбасой без горчицы.

– А вы знаете, Анатолий, где я родился? – спрашивает Громан.

– Где?

– В тюрьме. В одной камере сидела мама, в другой папа. И складывает губки кокетливым бантиком.

«Вот так бал!» – грустно думаю я.

– А кто ваш отец теперь?

– Теперь у него бюро.

Я смотрю на своего нового друга искоса: чудное занятие! В молодости, значит, папочка с мамочкой людей грабили и резали, за что и угодили в тюрьму, а теперь они их по первому разряду хоронят. Им, вероятно, принадлежит Бюро похоронных процессий на Московской улице против аптеки Маркузона.

Возвращаюсь домой с насупленными бровями и вытянувшимся носом.

– Что с тобой, Толя?

– Да вот, папа, новым другом обзавелся. Очень приятная семья! В недалеком прошлом его папочка и мамочка уголовные преступники. Сам он родился в тюрьме.

– Любопытно!

– Теперь они зарабатывают деньги на покойниках.

– То есть?

– Ты, наверно, заметил на Московской улице против аптеки большую черную вывеску Бюро похоронных процессий. Такими бодрыми золотыми буквами написано:

– Видел.

– Их предприятие.

Отец, улыбнувшись, закуривает толстую душистую папиросу:

– Это тебе новый друг рассказал? Сам рассказал?

– Конечно. Всю большую перемену мы с ним под ручку ходили. Пока меня не стошнило. Трупами, понимаешь ли, от него пахнет.

– Пылкая поэтическая фантазия!

Я сердито возражаю:

– Ничего подобного!

– Папочка, – хнычет сестра, – я ку-у-шать хочу. Отец звонит в колокольчик, чтобы Настя подавала.

– У твоего нового друга, Толя, очень интересная биография. Тебе повезло как будущему писателю.

– Безумно! – бурчу я. – Сплошное везенье! Как тебе в карты.

Отец постоянно проигрывал.

– Расскажи еще что-нибудь.

– Пожалуйста, с наслаждением.

И я рассказываю о сортире в пономаревской гимназии. Теперь уже тошнит сестренку.

– Хватит, Толя! Прекрати! – обрывает отец. – Как-нибудь переживешь и это несчастье.

– Легко сказать – «переживешь». Мне, папа, в этом заведении три года учиться.

Отец протирает пенсне полоской замши и говорит, как всегда, негромко:

– Чистое полотенце в уборной – это, конечно, важно. Но все же, думается, не самое важное в жизни. А вообще сия обыкновенная российская гимназия мне куда больше по душе, чем твой безмозглый институт. Кстати, в который ты поступил из-за моей мягкотелости. Тетя Нина настояла. Ох уж эта мне аристократка!

Старая дева тетя Нина была классной дамой в московском женском Екатерининском институте, что «против Красных ворот». Так мы писали ее адрес на конвертах. Примерно с трех лет она называла меня не иначе как «Анатоль» и любила той сумасшедшей любовью, которой любят старые девы своих собачонок и кошек.