Митрич - стр. 2
Он безнадежно махнул рукой, взял краюшку и снова принялся жевать. На левой ладони он держал разостланную тряпицу, в правой руке – краюшку хлеба; откусывая хлеб, он чуть наклонялся к тряпице, собирая крошки. Делал он все это так, как делают дети, когда едят халву. Ел и молчал.
Я тоже ел и посматривал на собеседника. С виду он был спокойным, неторопливым. В меру широкий нос, небольшая, но плотная борода как нельзя лучше подходили к могучим плечам. Глаз его не было видно под густыми сдвинутыми бровями; он казался суровым. Ему можно было дать лет пятьдесят пять.
– А давно купил лошадь-то? – спросил, я.
– В двадцать шестом году. Жеребеночком, говорю, купил. Четыре года ей теперь.
– А до этого были лошади?
– Не было. При Советской власти нажил, при Советской власти и… прожил.
Закусывать мы кончили одновременно. У меня остался кусочек хлеба, и я по привычке бросил его недалеко от себя. А мой собеседник стряхнул крошки с тряпицы на ладонь, проводил их в рот и недружелюбно заговорил:
– Я так думаю: не пройдет коллективизация.
– Это почему же? – спрашиваю.
– Ты, вишь, кусок бросил, а надо… крохи беречь. Когда я подметаю ток, то, может, на такой кусок и намету всего-навсего. А ты выбросил.
По тому, как он неожиданно перешел на «ты», я понял, что потерял его уважение.
– Ну, крошки-то не экономия, – пытался я оправдаться.
– Не постой за кроху – и всего ломтя не станет. Слыхал такую пословицу?
Мне нечего было возразить, и я только сказал:
– Конечно. Да.
– То-то вот и оно. И в колхозе так может получиться: один будет по зернышку собирать, а другой кусками выбрасывать. – Он немного помолчал и продолжал: – Опять же эти самые трудодни. Как это так?
– Ну, будут записывать, а потом распределять – кто сколько заработал.
– Здорово! – ухмыльнулся он. – Здорово: год работай, а там… Нет, ты мне дай квитанцию такую: проработал, дескать, день. И чтобы печать была.
Спорить я не стал, потому что и сам еще не знал, что лучше – просто записывать или давать квитанцию с печатью. А до трудовых книжек мы еще не додумались.
– И лошади, скажем, тоже… На моей вчера же работал Илюха Козодой. Всю в мыле пригнал. Ну, как это так? – спрашивал он не то у себя самого, не то у кого-то отсутствующего, но только ко мне этот вопрос не относился: он просто не считал меня лицом компетентным, видел во мне юнца со школьной скамьи. Однако я спросил прямо:
– Не верите в колхоз?
Он пристально посмотрел на меня. Подумал. Потом уж ответил совсем мягким тоном, не похожим на недавний:
– Как тебе сказать? Не то чтобы не верю, а сумлеваюсь. – Он наклонил голову в задумчивости. – Оно ведь на всю жизнь. А как все получится – неизвестно. Сумлеваюсь.
Так, с наклоненной головой, он посидел еще немного и неожиданно сказал:
– Пойду.
– Домой?
– Домой.
– А на утреннюю зорьку не хотите остаться?
– Хватит: четырех убил.
Так же неторопливо он собрался, перемотав портянки, и сказал: – Прощевайте!
– Как же звать-то? А то просидели вечер, а…
– Митричем зовут, – ответил он уже на ходу.
– До свиданья!
Его чуть-чуть сутуловатая спина медленно потонула в темноте.
Где-то далеко прогоготал гусь. Костер затухал. Звезды стали еще ярче, и Млечный Путь перекинулся торжественным мостом через весь мир. В ушах прозвучало: «Сумлеваюсь… Не то чтобы не верю, а сумлеваюсь…» Именно тогда я и почувствовал остро, по-настоящему: началось новое, большое, началась борьба за нового человека. Почувствовал, несмотря на свою молодость.