Милость Господня - стр. 2

Возвращался обратно он поздним вечером, по дороге меж верб, жить которым, судя по иссохшей листве, осталось недолго. Воздух к тому времени уже прояснел, видны были темные луговые дали, жара спадала, мир медленно остывал, по правую сторону от проселка тускло блестела река, а за ней, там, где край неба угас, низко-низко над кромкой леса переливалась, слегка пульсировала, будто манила в неведомое, крупная сиреневая звезда.

Коридор, где расположены спальни, они проходят благополучно, но на площадке черной лестницы, когда за ними закрывается дверь, Марика замирает.

– Ты что? – спрашивает Иван.

Она быстро-быстро моргает:

– Боюсь пауков.

– Никаких пауков здесь нет, это сказки, – несколько раздраженно замечает Иван. Голос его, впрочем, звучит не слишком уверенно. – Ну что? Так и будем стоять?

Говорят они шепотом. Воспитатели этой лестницей не пользуются, но все же.

Марика крепко зажмуривается:

– Возьми меня за руку.

Пальцы у нее неожиданно теплые, движется она как слепая: нащупывает очередную ступеньку ногой, балансирует на ней, переставляет другую. Медленно, слишком медленно, но, может быть, это к лучшему. Ивана и самого охватывает тревожная муть. Лестница темная, горят всего две пыльные лампочки в начале ее и в конце, еле теплятся, в углах провисают тени и пологи паутины, внутри которой словно бы кто-то таится – следит за ними хищными вытаращенными глазами. А если про пауков – это не сказки? К счастью, здесь всего три этажа. Уф-ф-ф… наконец одолели последний пролет… Открывается еще один коридор, подсвеченный рассветными окнами, в середине его – арочный проем в вестибюль. Иван ладонью показывает: замри! Опускается на корточки, осторожно выглядывает. Цугундер, как и ожидалось, спит в своем ободранном кресле, скрестив руки-лопаты на животе. Вдруг страшно всхрапывает, распахивает глаза – даже отсюда видна их блеклая желтизна:

– А вот я вас сейчас – на цугундер!..

Они замирают как раз на середине проема. Сердце у Ивана колотится так, что отдается эхом по всему коридору. Однако Цугундер головы к ним не поворачивает – сипит, подшлепывая губами, и глаза его, пусть открытые, уперты в противоположную стену на чей-то темный портрет. Но видит он не его, а что-то другое – на дне сонного обморока.

Тогда – вперед!

На цыпочках они добираются до конца коридора, там ответвление, тупичок, и еще одна дверь, которая выходит на задний двор. Она обычно не заперта. Иван вырос в этом Приюте, двенадцать лет, наизусть знает все его нехитрые тайны. И все-таки он колеблется, ему страшно, всего пара шагов – и они окажутся совсем в другом мире. Еще не поздно отступить, вернуться в спальню, нырнуть под одеяло, укутаться в привычную жизнь.

– Ну что же ты?.. – нервно, оглядываясь назад, шепчет Марика.

Цугундера она боится больше, чем пауков.

Железная ручка поскрипывает, дверь распахивается. Пригибаясь, хотя из окон их вряд ли можно заметить, они перебегают захламленный хозяйственный двор, ныряют в калитку, ведущую к огородам, и, прикрываясь лохмами смородиновых кустов, добираются до того места в заборе, где одна из досок снизу не закреплена. Еще усилие – и они на свободе. Утоптанная земляная дорожка выводит их к озеру. Раньше здесь была липовая аллея. Кто-то, кажется Дуремар, говорил, что ей больше ста лет: посадил еще барин, хозяин поместья, но позапрошлой зимой, когда возник дефицит с дровами, морозы чудовищные, а ни щепочки не достать, на уроках кутались в одеяла, липы спилили, целая эпопея была. Теперь вместо них – ряд пней, из которых уже вымахали хлысты новых побегов.