Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - стр. 3

Аламбик позволил гостям любоваться иссохшими тельцами, а сам устроился за прилавком аптеки, где достал трубку длиной с детскую руку и запыхтел густым, ароматным дымом. Краем глаза наблюдал за тем, как гости теснились и толкались, мальчики пихали девочек, девочки насмехались над мальчиками (но впустую, как обычно), придумывали ради забавы странные названия для какой-нибудь Prodryas persephone, Ornithoptera paradisea paradisea или Lycaena dispar dispar,[4] однако была в этой компании одна рассеянная юница, которая скользила по чешуекрылым отрешенным взглядом, ничуть ими не заинтересованная. Изредка она молча смотрела на аптекаря, как будто решая в уме арифметическую задачу, сбивалась и с тяжелым вздохом начинала заново. Аламбик знал, что это Лилиан Бунте, дочь главного ментора школы Прими. Трубка почти погасла, и Аламбик встал из-за прилавка.

– Ну все, вам пора в школу.

– Но сегодня нет занятий, дядя Аламбик, – сказал худой как щепка рыжий парнишка.

– Врешь ты все, – ответил аптекарь, но остальные покачали головами, дескать, нет, не врет щепка – занятий и впрямь нет.

– Тогда вам пора домой! – подытожил Аламбик и, затянувшись в последний раз, выпустил в них дым.

Подростки заверещали и умчались во двор, исчезли под растущими у стен церкви деревьями с пышными кронами. Только Лили, как заметил Аламбик, не двинулась с места, и вид у нее был пристыженный.

– А ты, Лили, почему не убежала с ними? Скоро обед. Ну же, вперед!

Но юница покраснела сильнее и села на стул в углу. Аптекарь понял, что она желает с ним поговорить, однако ему-то как раз этого не хотелось. Многие мэтрэгунцы относились к нему с предубеждением: кто-то считал его безумным, как отец, кто-то – отставшим от жизни, только и годным на то, чтобы смиренно возиться со своими пилюлями, кто-то – колдуном; говорили, что даже от Хальбера Крума, лекаря, в Прими больше пользы, чем от него. Не говоря уже о том, что после ссоры с Альгором Кунратом все как будто стыдились к нему приходить, пусть даже все равно приходили – тайно, изобретая всевозможные предлоги. Если кто-то узнает, что он остался наедине с этой девочкой, да спасут его святые мужи (ведомые) и жены (неведомые) из Мира и не'Мира!

– Говори быстрее, милая, – поторопил ее Аламбик, – у меня дел невпроворот.

Лили, однако, молчала и все сильнее заливалась краской, пока философ не сообразил, что надо сбавить темп.

– Тебя никто не слышит, Лили, только я один, и я никому ничего не скажу. А знаешь почему?

Она покачала головой, дескать, нет.

– Потому что некому рассказывать, – улыбнулся Аламбик.

Он снова закурил трубку и глубоко затянулся. Лили заплакала, и Аламбик придвинул стул, чтобы сесть рядом с нею в углу.

– Кто тебя так расстроил?

Лили всхлипывала и дрожала, как желе; иногда судорожно втягивала воздух и как будто успокаивалась, но, увы, лишь на мгновение… Рыдания накатывали волна за волной, а аптекарь, не зная, как поступить, ждал, курил и наблюдал, курил и молчал, курил.

– Мне стыдно, – выдавила юница между всхлипываниями.

Аламбик достал из нагрудного кармана мятный леденец и протянул ей, пытаясь подбодрить.

– Спасибо, – сказала Лили, но не взяла конфету.

– Что случилось?

Поток слез прервался. Ненадолго.

– Мне стыдно, дядя Аламбик… мне стыдно, что я… я одна… вообще-то я последняя… у кого… ох, дядя Аламбик… как же трудно все это… то есть у всех моих подружек уже да… а у меня еще нет…