Метафора Отца и желание аналитика - стр. 32

Лишь на первый взгляд кажется, что изначально фрейдовское предприятие придерживается той же программы.

На деле, допущение, из которого произрастает анализ, состоит в том, что истеричка от наслаждения никогда не отказывалась. Само это допущение носит доаналитический характер и фактически восходит к личной убежденности Фрейда – к опыту, который логически предшествовал возникновению анализа и был продиктован альтернативным подходом к делу лечения. При этом, составив основу анализа, дав ему рождение, сам этот подход полностью в него инкорпорирован не был. Убежденность Фрейда никогда не могла быть исчерпывающе проанализирована, поскольку не относилась ни к самой его аналитической деятельности, ни к тому, что биографы с робостью, бравадой или в нейтральном тоне объявляли «личным комплексом» Фрейда, обстоятельствами его жизни.

Отличие этих обстоятельств от того, о чем здесь в действительности идет речь, заключается в том, что первые как раз анализу вполне поддаются. Верно, что никто и никогда не анализировал Фрейда, и это до такой степени разочаровывает аудиторию, что она готова поверить слухам, будто Фрейд все же прошел какое-то подобие анализа у В. Флисса или О. Ранка – двух самых нежных своих друзей и поверенных. Но по существу дело вовсе не в этом, а в том, что муссируемые в биографиях предположения об отношениях Фрейда с матерью или обстоятельствах его брака, плохо укладывающиеся в представления о семьях равно счастливых или несчастных, остаются целиком в лоне аналитического метода, эксплицированного самим Фрейдом. Допускать, что кто-то из критиков Фрейда действительно продвинулся в его «анализе» и что-то от этого выиграл, довольно нелепо, ведь все они с самого начала играли на фрейдовском поле. Анализу такого сорта и посвящено следующее лакановское замечание:

Характерно, что замечание Лакана непосредственно предваряет рассуждения о «дискурсе аналитика», породившем множество недоразумений. Прежде всего, дискурс аналитика нередко смешивают с пресловутым аналитическим желанием, так что первый оказывается якобы плодом второго. Такую интерпретацию можно было бы принять, если бы, как подчеркивалось выше, желание аналитика не понималось так инструментально и узко. Неудивительно, впрочем, что точно так же воспринимается и аналитический дискурс. Предполагается, что речь в нем идет именно о ситуации в анализе, причем не во всяком, поскольку всегда найдутся мастера превратить классический фрейдовский анализ в цирковое шоу с элементами символизма и имагинации.

Все это, однако, не оправдывает аналитика, в своем ослеплении полагающего, что аналитический дискурс восходит исключительно к анализу и ни к чему больше. Только тревогой можно объяснить уверенность многих ортодоксальных аналитиков в том, что анализ создается из ничего посредством сеттинга, определенного расположения участников в комнате или пятидесятиминутной продолжительности сессий. Сколь бы существенны эти условия ни были, необходимо понимать всю степень их произвольности. С одной стороны, они неустранимы из анализа, в котором воплотилось желание Фрейда, поскольку представляют собой форму, в которую отлилось. Вместе с тем они производны от этого желания, являются его разрешением, то есть соотносятся с ним сугубо метонимически. За каждой из таких конвенций стоит нечто, в чем Фрейд упорствовал, и именно поэтому за них продолжают держаться, хотя никакого привилегированного доступа к породившему их желанию они не предоставляют и сами по себе не могут гарантировать, что их воспроизводство сделает анализ тем, чем он был для Фрейда.