Местечковый романс - стр. 4

– Шлеймеле рохля. Его играючи может обвести вокруг пальца любая девка. Хорошо, если ему попадётся порядочная барышня из порядочной семьи, а не блудница, которая нас, чего доброго, ещё байстрюком наградит.

Томясь от неизвестности, бабушка была готова устроить за Шлеймеле круглосуточную слежку, подговаривала младшего, Мотла, и старшего, Айзика, не спускать с царя Соломона глаз, и, если они его застукают с какой-нибудь гульливой местечковой девицей, пусть без промедления докладывают, чтобы мать знала, за кем тот приударяет. Братья вынужденно согласились (попробуй не согласиться, Роха такую бурю поднимет!), но ябедничать и доносить на Шлеймке не стали.

Чтобы всё-таки вычислить зазнобу сына, неугомонная Роха прибегала ко всяким сыщицким ухищрениям. По субботам в синагоге она тщилась что-то выведать у своих состарившихся товарок, охочих до сплетен. Оглядывая зорким оком богомольцев и богомолок, бабушка прикидывала, у кого дочери на выданье и на какой из них мог остановить свой выбор её писаный красавец-сын. Невест в Йонаве было предостаточно: бедняжки, за которыми родители ничего не могли дать, и обладательницы хорошего приданого, непоправимые дурнушки и девушки со смазливыми, но глупыми мордашками. Ни одна из них, по разумению разборчивой и требовательной Рохи, не годилась в жёны её сыну. Разве что Злата – дочь мельника Вассермана, но та училась на зубного доктора то ли в Германии, то ли во Франции, приезжала в местечко только на каникулы и со здешними неотёсанными увальнями – фи! – не водилась.

Каково же было разочарование Рохи, когда она от балагулы[1] Пейсаха Шварцмана, который знал в лицо каждого жителя Йонавы, наконец-то узнала, кто же эта счастливица, к которой на берег любви бегает её любимчик.

Дочь сапожника Шимона Дудака Хенка! Вот на кого Шломо – её царь Соломон – положил глаз.

– Шлеймке, я слышала, что ты подыскал себе пару на всю оставшуюся жизнь? Это правда? – Роха-самурай из хитроумного сыщика мгновенно превратилась в дотошного и неумолимого следователя.

Мой отец Соломон, он же Шлеймке, Шлеймеле, ни лицом, ни повадками не отличался от своего родителя. Вместо того чтобы внятно, без увёрток ответить на вопросы матери, он только пожевал губами пропахший сапожной мазью и борщом воздух. В отличие от горестного, похоронного молчания деда, его отпрыск, правда, иногда сдабривал своё молчание жизнерадостной или снисходительной улыбкой. Мол, что поделаешь – среди евреев тайны долго не живут. Как ни скрывай, а тот же балагула или бакалейщик Хаим Луцкий о них всё равно пронюхают и объявят всему миру все секреты. Евреи на то и евреи, чтобы обо всём на белом свете узнавать раньше всех, стараться, по крайней мере, всегда знать больше, чем все иноверцы вместе взятые. Иначе на случай, не приведи Господи, погрома, как вовремя защититься от головорезов?

– Можно уже договариваться с раввином? Ставить хупу[2]? Приглашать гостей? – язвила Роха, осыпая своего писаного красавца вопросами и перекрывая ему путь к почётному отступлению.

– Ну о чём ты, мама…

И весь ответ.

– Что, на этой толстушке Хенке Дудак свет клином сошёлся? Может, за ней в местечке очередь выстроилась и ты боишься, что окажешься крайним?

– Хм…

– Что хмыкаешь?! Я с тобой говорю серьёзно, а ты только хмы да хмы. У тебя что, язык в задницу утянуло?