Местечковый романс - стр. 24
– Jūs pas eilinį Saliamoną?[15]
Хенка и Роха, как по команде, закивали.
– Аtspėjau. Jis čia pas mus vienintelis žydas[16].
Из всей его речи Хенка и Роха поняли только слово «жидас», знакомое обеим чуть ли не с колыбели.
– Tuojau surasime[17], – сказал солдат и скрылся за забором.
Через некоторое время вышел и сам рядовой Салямонас.
– Шлеймке! – закричала Роха, как будто сыну грозила смертельная опасность, и бросилась к нему.
Хенка стояла в сторонке и с удовольствием наблюдала, как та своими жилистыми руками мяла и комкала сына, словно тесто.
– Ей-богу, встреться ты мне на улице, я тебя, сынок, ни за что не узнала бы! Весь какой-то не такой! В военной форме ты и на еврея-то не похож, – не то нахваливала, не то подначивала Шлеймке истосковавшаяся по нему Роха. – А я ещё, дура, ехать не хотела! Спасибо Хенке, что вытащила.
Рядовой Салямонас гладил мать по седой взлохмаченной голове и морщинистому лицу, как будто старался стереть врезавшиеся в него глубокие борозды, благодарил тёплым взглядом Хенку, прижавшую к груди, как младенца, парусиновый чемоданчик.
Догадливый охранник, которому до призыва в армию в родной деревне под Рокишкисом или Купишкисом ни разу не доводилось видеть трёх евреев сразу, таращился на них с изумлением.
– Давайте спустимся к Неману. Мы в прошлый раз так хорошо провели там время, – предложила Хенка. – Что мы стоим, как вкопанные?
– К великому сожалению, я не могу с вами пойти, – сказал Шлеймке. – Я сегодня дневальный.
Роха и Хенка растерянно переглянулись.
– Я сегодня отвечаю за чистоту и порядок в казарме и через пять, самое большее через десять минут обязан туда вернуться. Иначе я рискую попасть на гауптвахту. То есть в солдатскую каталажку.
– В тюрьму? Господи! – простонала Роха. – Я сюда свои кости еле доволокла, чтобы хоть часок побыть с тобой, а выходит, нам надо сразу отправляться обратно. Знали бы – не поехали бы! Письма не пишешь, не предупреждаешь! Сиди и думай, жив ты или нет…
– Виноват… – опустил голову Шлеймке. – Но вы же всё равно не можете мне ответить.
– Да, мы, безграмотные, писать не умеем, но наказывать нас за это молчанием не надо, – с укором сказала Роха. – Вернёшься домой – может, ты и нас, дурёх, научишь… Ладно… Увиделись с тобой, и слава богу, – промолвила она и обратилась к Хенке, великодушно уступая ей первенство во всём – в любви и в жалобах. – А ну-ка, быстренько выгружай все свои дары!
– Шлеймке, возьми всё, что мы привезли, вместе с чемоданчиком. Мы с мамой ещё к тебе приедем, тогда его и заберём, – сказала Хенка, пытаясь как-то сгладить свою вину перед сникшей Рохой за то, что так неосмотрительно уговорила её пуститься в далёкий путь.
Автобуса в Йонаву пришлось ждать долго, и неудачницы не знали, как убить время. Они бесцельно бродили по незнакомому городу, смотрели на витрины и вывески лавок и магазинов, заглядывали через открытые двери в парикмахерские, откуда пахло дешёвым одеколоном и где лихо орудовали ножницами и бритвами мастера-евреи, одетые в сверкающие белизной халаты. Забрели они и на городской рынок, уставленный крестьянскими телегами, и там глазами выискивали среди покупателей собратьев-единоверцев, которые в Алитусе попадались реже, чем в Йонаве.
Хенка вдруг вспомнила Гилеля Лейзеровского, его больную жену и кучу детей…