Мелодия первой любви - стр. 3

Мама спросила, о чем я задумалась, и я заиграла. Теперь Шопена. Он усыпляющий. Шопен убаюкивал: меня будто качали волны. Мелкие такие, скорее, рябь. Лишь изредка синкопа или нажатие педали. Шопен очень монотонный, очень правильный. Эти волны будто обещают шторм, но его всё так и нет, и тебя будто несёт плавным потоком, и вроде особо от тебя ничего и не зависит. Кое-как дожевала и Шопена. Теперь нужно было свернуть репетицию чётко и быстро, пока мама не попросила сыграть ей и Баха. Бах вообще нудятина. Монстр идеальности. Он сух и выхолощен, как математическая формула. Я не чувствую от него вообще никакого волнения, играешь, как задачку решаешь. Но не исполнить Баха на выпускном концерте – это пойти против системы. Бах в музыкалке – всему голова, он основа основ. Ему молятся, его портрету кланяются. Преподаватель даже говорит о нём с придыханием: Баххх… Баха просто нужно исполнить на экзамене, нужно уважить.

Но чтобы избежать Баха на ночь, я сказала маме:

– Знаешь, что-то голова болит.

Приём примитивный, и часто прибегать к нему нельзя, но иногда чем проще, тем лучше. Страшнее невыученного Баха может быть только болезнь единственного ребенка. Мама тут же распрямилась в кресле пружиной:

– Ты что-то, и правда, красненькая какая-то. Давай-ка давление померим?

Тонометр лежит у нас в верхнем ящике стеллажа, чтобы достать его, маме пришлось встать на цыпочки, рост у неё всего сто пятьдесят восемь сантиметров. Я уже переросла её на целый вершок. Шёлковые рукава пижамы красиво вспорхнули с маминых рук, поползли вниз…

Чёрт. Руки!! Я вдруг вспомнила, что у меня с ними. Если я сейчас покажу маме свои запястья, мало мне не покажется.

– Пуся, чего ты так смотришь? Рукав закатай.

Я непроизвольно вцепилась в манжеты кофты. У меня секунда, чтобы придумать удобоваримую причину, почему мне вдруг расхотелось мерить давление. Мама приблизила ко мне удивлённое лицо: «Ну же, давай, что ты копаешься». И решение пришло простое и изящное. Я вытаращилась на неё и сказала:

– Ой.

– Что «ой»?

– У тебя глина корочкой покрылась и уже трескается!

Она охнула и ускакала в ванную, где сразу же зажурчала вода.

– Пересушила, наверняка пересушила! – причитала она. – Завтра буду как курага. А мне же в дорогу!

Я тихонько положила тонометр на место.

Вышел папа.

– Ну, вы закончили уже?

Я уныло кивнула.

Он, оглянувшись на ванную, протопал к моему пианино, и открыл верхнюю крышку. На мгновение мне показалось, что он хочет сломать что-нибудь внутри, чтобы таким образом помочь мне, но папа выудил из инструмента початую бутылку коньяка. Отхлебнул пару глотков и, подмигнув, спрятал обратно в глубины «Октября». Я аж поперхнулась:

– И давно ты так используешь мой инструмент?

– А тебе жалко, что ли? У меня от ваших занятий, может, стресс.

– Хоть бы при ребёнке постеснялся. А вдруг я маме скажу? У тебя же гипертония.

– Глоток на сон грядущий ещё ни одному отцу не повредил. И когда ябедничать соберёшься, вспомни, что, может, и я про тебя могу что-нибудь рассказать.

– Не понимаю, о чем ты? – я изобразила праведное возмущение.

Мама выплыла из ванной довольная, видимо, не «пересушилась».

– А где тонометр?

– Так я померила уже. Давление нормальное. И у папы тоже.

– Ну идите тогда спать, что вы шарахаетесь? Одному завтра на объект, второй заниматься с утра нужно.