Мед - стр. 14
– А вот… А вот сколько!
Снимая обувь, я не заметила, как она подошла. Потом – искры из глаз, стальной тяжелый «пятак» по переносице и воспоминания о Плошке.
Дед с бабкой давно умерли, а те кировские часы перекочевали к матери – на той же дурацкой волосатой веревке из пеньки. Часы сохранились, веревка – еще лучше. Иногда даже странно, что такие вещи служат дольше, чем длятся жизни людей.
Я пришла в себя, когда мать замахнулась второй раз. Я увернулась, схватила, что попалось под руку. Это была подставка под коньки – валялась среди обуви: длинная, тяжелая. Размахнулась, ударила со всей силы. Мать завалилась – я попала ей по шее. На серой дряблой коже подставка оставила красные круги, очень похожие на бусы. Не задумываясь, ударила второй раз. Третий, четвертый, пятый… Хотела еще шестой и седьмой, но поняла, что убью. И поняла, что быстрая смерть – это слишком легко для нее.
Не-а! Не так хочу!
Она корчилась, валялась в ворохе обуви, тряслась, хрипела: «Не надо-о-о, доч-ка-а-а!»
Тогда я первый раз поняла, что могу. Вообще, все могу.
МО-ГУ!
Замахнулась еще раз – для вида. Она опять завыла. Я бросила пластиковую штуку от коньков, подняла мать, удивившись, какой легкой она стала. Или, может, я – сильной?
И куда девались те крепкие колени-дыни («Вот смотри, какие у женщины должны быть ноги»)? Как и волосы – один как пруток.
Отвела ее в комнату, налила стакан водки, сверху добавила полпузырька «Корвалола».
Она выпила, осела, долго плакала. Потом заплетающимся языком рассказала историю, что когда-то была помощником прокурора в Нытвенском. Менты поймали маньяка, убившего нескольких женщин, и она его допрашивала. Тогда я была у нее в животе – пятый месяц. Во время допроса следак вышел, а маньяк, хоть и в наручниках, встал, пошел на нее. Она отступала, насколько в камере хватило места, а когда пятиться было уже некуда, расстегнула жакет, выставила вперед живот – внутри была я. Тот увидел, что она беременна, и замер. Тут как раз вернулся следователь и усадил его обратно.
– Ты спасла меня, доча-а-а… Спа-сла-а…
– Спасла, мама, – кивнула я и подумала: «И скоро еще раз спасу».
Я училась на художника-графика, но бóльшая часть потока, как и я, считали себя художниками – молодыми и злыми, готовыми ко всему. Настоящие подростки из поколения «Дальше действовать будем мы», чьи пластичные годы пришлись на девяностые.
На Никольской была чебуречная – не та, куда ходят уж совсем алкоголики; приличнее – куда водили американских туристов. Всех этих Бенов и Барбар в бейсболках, которые улыбаются во все не свои тридцать два зуба и говорят что-то фальшивое о красоте и самобытности «Рус-си», хотя на самом деле видят, какое же убогое уродство вокруг.
Там был столик, за которым мы обычно сидели компанией человек в шестнадцать. Классика жанра – сборища, где мужчины творческие, бедные, недооцененные, в свитерах с «горлом» и джинсовках, один обязательно с гитарой. И все мнят себя великими художниками! И, конечно, очень хотят есть, выпивать и трахаться.
Среди них был Гена – действительно гениальный художник, который показал мне, что такое пропорции.
А еще помог мне убить мать.
Это сейчас Никольская светлая и нарядная, а тогда – один фонарь на сто метров, да и то часто не горел. Зато там можно было купить что угодно: оружие, наркотики… Проститутки стояли вдоль магазинов, поджидая улыбчивых Бенов, улизнувших из «Хилтона» без Барбар.