Мать и сын, и временщики - стр. 28
«…В болезни и тоске я отбыл ума и мысли. Согрей во мне сердце милостью. Неужели велит государь влачить меня, опекуна, отсюда на носилках?»
Умная Елена сумела между строк отчаяния прочитать скрытую иронию и даже издевку над жалкой судьбой распавшегося регентского совета. Из семи членов его, опекунов малолетнего царевича: Михаила Захарьина, Василия Шуйского, Ивана Шуйского, Михаила Тучкова, Михаила Воронцова, Михаила Глинского и Андрея Старицкого один уже умер насильственной смертью – дядя великой княгини Михаил, один отправлен в отставку и репрессирован – Михаил Воронцов. А он, князь Андрей Старицкий – с расстроенным рассудком от подозрений и недоверия после странного известия о смерти в тюрьме брата Юрия, тоже более чем причастного к деятельности регентского совета.
Князь Андрей Старицкий, как никто другой в государстве, осознавал, что с заключением в тюрьму брата Юрий и дяди великой княгини Михаила Глинского нарушилось хрупкое равновесие между боярской Думой и правящим опекунским советом. А с приходом на место конюшего в Думу фаворита Елены князя Ивана Овчины-Телепнева-Оболенского возникший антагонизм Думы и совета привел к фактическому распада опеки над младенцем-государем. Князь Андрей догадывался, что и ликвидация опеки, и его странная опала, – все это звенья одной цепи и отражают только слабость государственной власти и хрупкость престола, на котором восседает юный беззащитный государь. А что князю Андрею оставалось делать в обстановке всеобщей подозрительности, как не симулировать болезни и не готовиться к побегу – куда глаза глядят… Правда, так уж со всеми государевыми братьями, со времен Ивана Великого, глаза обиженных и оскорбленных глядели только в сторону недругов и врагов Москвы – на Новгород Великий и Литву…
В письме юному государю его дядя, удельный князь Старицкий называл себя холопом, однако, несмотря на такой униженный тон, он не мог удержаться, чтобы преподать племяннику уроки старины, что его именем нарушаются его матерью, великой княгиней, вместе с прислуживающим ей фаворитом:
«…И ты, государь, приказал нам с великим запрещением, чтобы нам самолично у тебя быть, как ся ни иметь; и в том, что тебе, гдрь, нынче нам скорбь и кручина великая о том, что тебе, государю, наша немощь неверна, и по нас посылаешь неотложно; а прежде сего, государь, того не бывало, что нас к вам, государем, на носилках волочили. И яз, государь, грехом своим, своею болезнью и бедою, с кручины отбыл ума и мысли. И ты бы, государь, пожаловал показать милость, огрел сердце и живот холопу своему своим жалованьем, как бы, государь, можно и надежно холопу твоему, твоим жалованьем, вперед быть бесскорбно и без кручины, как тебе, государю, Бог положит на сердце…»
Письмо Андрея Старицкого и его явные приготовления к побегу были расценены в московском дворце как предзнаменование нового государственного переворота. При дворах удельных князей всегда находились люди, передававшие в Москву в государев дворец обо всем что делалось у них, в глубинке. Один из таких московских приверженцев и ревнителей государственного порядка при дворе князя Старицкого, князь Василий Голубой-Ростовский, прислал тайно ночью к фавориту-конюшему Овчине гонца с известием, что наутро Андрей Старицкий собирается бежать вместе с супругой Евфросинией Хованской и сыном Владимиром.