Мартовские дни 1917 года - стр. 62
Может показаться невероятным утверждение, что оглашение того «знаменитого приказа», который, по позднейшему выражению Терещенко (на июльском совещании в Зим. дворце), являлся «величайшим преступлением» и о котором другой член Врем. правит., Верховский, в дневнике-исповеди записал: «Будь проклят тот, кто придумал эту гадость»100, вовсе не произвело впечатления разорвавшейся бомбы, как утверждает большинство мемуаристов. Потому ли, что в Петербурге, где все уже было «перевернуто вверх ногами» и где казалась любая цена сходной, лишь бы начать приводить «солдатчину» в порядок («Все пропало, Армия разлагается», – говорил Станкевич Керенскому), потому ли, что «приказ № 1», по утверждению Керенского во французском издании его мемуаров, имел не больше значения, чем очередные приказы полк. Энгельгардта. У Керенского, принимая во внимание роль, им сыгранную, имеется совершенно удивительное признание, что с текстом «приказа № 1» он познакомился лишь в декабре 18 года в Лондоне (!!). Характерно, что «Русские Ведомости» даже не отметили его в своей революционной хронике. «Приказ № 1», другими словами, до некоторой степени был признан отвечающим моменту, – в нем не усмотрели первой ласточки, предвещавшей анархию двоевластия, не очень вдумывались в его содержание и форму, в которую он был облечен, и относили скорее в область положительной революционной пропаганды. Французский журналист Клод Анэ, вращавшийся отнюдь не в советских кругах, мог даже в своем «дневнике», воплощенном в корреспонденции из Петербурга, в весьма преувеличенных тонах написать: если Совет предполагает организовать революционную армию в духе этого приказа, мы можем приветствовать русскую армию – она пережила кризис. Конечно, члены Врем. Комитета были очень далеки от того, чтобы вслед за французским журналистом приветствовать «дух», которым был проникнут «приказ № 1». Они попросту отнеслись к нему спокойно и равнодушно101. Поэтому советское выступление в течение дня 2 марта никак не отразилось на ходе и завершении переговоров двух исполнительных комитетов. Не соответствует истине, что Врем. Ком. было сделано распоряжение считать этот приказ недействительным и незаконным, как только до сведения Врем. Ком. дошли сообщения о рассылке «приказа». Уже после фактического завершения революционного переворота – этой датой надо считать 3 марта или даже следующий день, когда манифесты были опубликованы, – в связи с протестом с фронта со стороны высшего командования армией, поднялся вопрос о пересмотре и соответствующем разъяснении «приказа № 1». Не новое правительство, а председатель Временного Комитета послал на фронт разъяснение, что «приказы» Совета не имеют значения, так как Совет «в составе правительства не состоит».
В главе о «трагедии фронта» в связи с вопросом о реформах в армии, предпринятых революционной властью, мы коснемся роковой роли, которую сыграл в психологии военной среды «приказ № 1». Быть может, ему приписывали большее значение, чем он сам по себе имел в действительности. Но он стал как бы символом мероприятий, разлагавших армию. Отсюда острота, с которой относились в течение всей революции к этому советскому акту и повышенные требования к правительству о безоговорочном признании его «ошибочным»