Мартовские дни 1917 года - стр. 26
В момент, когда Рейнгартенский кружок принимал «решение», в Гельсингфорс пришли юзограммы о «беспорядках в войсках»30 – они реально поставили представителей Гос. Думы в те же вечерние часы 27-го перед проблемой, которую теоретически обсуждала группа моряков. Продолжавшиеся колебания Врем. Ком. вызывались сознанием неопределенности положения. Вот как охарактеризовал вечерние часы 27-го один из авторов «Коллективной» хроники февральской революции и непосредственный участник движения в индивидуальной статье, посвященной памяти вольноопределяющегося Финляндского полка Фед. Линде, который сумел проявить организационную инициативу и своим влиянием на солдатскую стихию закрепить «поле битвы за революцией»31: «Сгущались сумерки, падало настроение, появились признаки сомнения и тревоги… Сознание содеянного рисовало уже мрачную картину возмездия. Расползалась видимость коллективной силы. Восставшая армия грозила превратиться в сброд, который становился тем слабее, чем он был многочисленнее. Наступил самый критический момент перелома в настроении. И революция могла принять характер бунта, которому обычно уготован один конец: самоистребление»… Наконец, в 11>1/>2 час. веч., когда выяснилось, что правительство «находится в полном параличе», как выразился Родзянко в телеграмме Рузскому, «думский комитет решил наконец принять на себя бразды правления в столице». Может быть, в предвидении, что эта власть получит высшую санкцию, ибо характер переговоров, которые вел в это время председатель Думы и председатель Врем. Ком. с правительством, как мы увидим, был очень далек от той формы, которую придал им в воспоминаниях другой член Врем. Ком. Вл. Львов, утверждавший, что Родзянко получил ответ – с бунтовщиками не разговаривают: «на мятеж Совет Министров отвечает только оружием». Первое воззвание Врем. Ком. к народу, за подписью председателя Думы Родзянко, выпущенное в ночь с 27 на 28 февраля, отнюдь не было революционным. Напомним его: «Временный Комитет Г.Д. при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной маразмом старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, Комитет выражает уверенность, что население и Армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться доверием его».
В эти часы Таврический дворец и по внешности мало походил на «штаб революции». Конечно, очень субъективны восприятия, и каждый мемуарист запомнит лишь то, что ему бросилось в глаза и что так или иначе соответствовало его настроению. Попав только «вечером» в Таврический дворец, Станкевич увидал перед дворцом лишь «небольшие, нестройные кучки солдат», а «у дверей напирала толпа штатских, учащейся молодежи, общественных деятелей, старавшихся войти в здание»32. Внутри, в «просторном зале» он нашел в «волнении» Керенского и Чхеидзе. А где же остальные члены Думы – они «разбежались, потому что почувствовали, что дело плохо». «А дело вовсе не было плохо, – заключает Станкевич, – но только оно не сосредоточивалось в Таврическом дворце, который только сам считал себя руководителем восстания. На самом деле восстание совершалось стихийно на улицах»