Марта и полтора убийства - стр. 10

Утром вижу лежащую рядом Нику – мы спим вместе на большой кровати. Ника лежит лицом вверх, приоткрыв рот, и похрапывает. Вокруг глаз у нее расплылась тушь, как будто Ника измазалась золой костра. Я встаю, натягиваю купальник, спускаюсь по лестнице. В доме тихо, мама еще спит. Иду на реку, берег пустой, утром здесь редко кто купается. Выхожу на мостки, они заляпаны следами чьих-то грязных сапог или ботинок. «Здесь кого-то убили», – почему-то мелькает у меня в голове. Я отгоняю эту мысль как совершенно бессмысленную и ныряю в холодную воду.

Мама на кухне жует бутерброд и натягивает пиджак.

– Ты опять? – спрашиваю. – Сегодня же воскресенье.

– Некоторые работают и по воскресеньям, – отвечает мама, стряхивая крошки с пиджака. – И собеседования проводят в воскресенье.

– Опять три? – говорю я.

– Нет, только одно, – неестественно веселым тоном отвечает мама, заваривая в кружке пакетик зеленого чая.

– И куда?

– В музей.

– Музей чего? – спрашиваю я.

– Ай! – вскрикивает мама. Она перелила кипятка, и на столе теперь лужа. – Музей какой-то хренотени, чего-чего! – восклицает она в сердцах.

Я беру тряпку и вытираю лужу.

– Спасибо, – бурчит мама. – Музей Москвы. Пиар-отдел. Пресс-релизы сочинять.

Я понятия не имею, нормальная это работа или не очень, поэтому решаю ничего не говорить, чтобы не нарваться на мамино раздражение. Молча делаю себе бутерброд и заливаю кипятком свой пакетик черного чая (зеленый терпеть не могу). Мама некоторое время молча прихлебывает из чашки и хмуро смотрит в одну точку. Потом встряхивает головой:

– Твоя Ника долго еще тут будет? – спрашивает она негромко.

Я теряюсь от этого вопроса и неуверенно отвечаю, что мы это еще не обсуждали.

– Она со мной даже не здоровается, – недовольно говорит мама.

– Не здоровается? – удивляюсь я.

Начинаю вспоминать, когда я последний раз видела маму и Нику здоровающихся друг с другом, и не могу вспомнить. Может, и не здоровается.

– Она тебя немного побаивается, – говорю я. – Вид у тебя иногда пугающий.

Последнюю фразу я произношу с улыбкой – это должна быть шутка. Но мама серьезно отвечает:

– Побаивается? И правильно делает. Она мне не нравится.

– Почему? – изумляюсь я. Вот еще новости, мы с Никой с первого класса дружим, мама знает ее сто лет.

– Она плебейка, понимаешь? – говорит мама и, допив чашку, ставит ее в раковину. – Все, я побежала. Люблю тебя.

Я слышу ее удаляющиеся шаги – по дорожке, у ворот, по гравию на улице. Потом шаги затихают, я сижу в тишине над своим черным чаем. Плебейка – это, кажется, означает, что человек невоспитанный и плохо образованный. Слово противное. Только противные люди такие слова про других говорят. А тут моя собственная мама. Ну и ну. И что с этим делать? Совершенно непонятно.

Я сижу, сижу, чай остыл. С чердака, облокотясь о перила, сползает Ника. Волосы у нее похожи на разворошенный стог сена. Вокруг глаз черные разводы.

– Енот! – восклицаю я и прыскаю со смеху.

– Чего? – устало переспрашивает Ника, потирая кулаками сморщенную мордочку.

– Ты енот, погляди на себя в зеркало!

Она подходит на неверных ногах к висящему на стене зеркалу, смотрит в него и начинает смеяться.

– Иди умойся, я пока чайник поставлю, – говорю я ей добродушно.

Про мамины слова я уже забыла.

Днем на реке вновь повернуться негде. Папам и мамам только завтра на работу, и они спешат накупаться до посинения вместе со своими мальками. Мы с Никой ныряем, но мало и вяло, нас обеих гнетет легкое похмелье. Приходит четверка рабочих и с ними долговязый Максим. Как и рабочие, плавок он не имеет, купается прямо в джинсовых шортах. Максим неловко разбегается и летит кривым солдатиком в воду, согнув острые колени и растопырив руки. Выныривает, широко разинув рот, и кричит в восторге Рустаму: