Мама, ты лучше всех! - стр. 2
Вот этой, которая никогда в жизни не плакала и даже из колыбели только смотрела внимательными и строгими глазами?
Вот этого, который может с ходу сыграть на гитаре любую мелодию, даже если услышал ее в первый раз в жизни?
Вот эту, которая самозабвенно строит многоэтажный торт на радость остальным?
Вот этого, который всегда знает, как правильно?
Впрочем, я ведь уже тогда это понимала.
Еще не зная, что, сидя в израильском кинотеатре, где в каждом ряду по 13–15 мест, мы будем занимать полряда.
Еще не зная, каково это, когда на тебя наваливаются пятеро малышей.
Еще не зная про все прелести обнаружения в неожиданных местах сотен обкусанных конфет и продырявленных пальцами фруктов.
Я понимала, что не смогу жить с мыслью, что их могло быть больше, чем двое. И что несуществующий остаток я уничтожила сама, согласившись на инъекцию.
А делается она, кстати, так.
Под контролем ультразвука с помощью тонкой иглы через брюшную стенку матери в грудную клетку эмбриона вводится яд.
Эмбрион при этом должен быть молодым – желательно не старше 8–9 акушерских недель беременности, максимум – до 13.
Это для того, чтобы, погибнув, растворился без следа и (не обладая излишней массой) не отравил соседей по матке.
При этом игла выбирает (под чутким руководством врача, конечно) того, кто «покрупнее». Если, конечно, слово «покрупнее» уместно в случае разницы в пару десятых грамма.
Но кто эти те, кто «помельче»?
Симпатяги, трудяги, ленивцы, гении, нобелевские лауреаты, просто хорошие парни? Или девчонки?
Нет, это совершенно невозможно.
А если нет, если ничего такого не делать, то тогда что – возможно?
А если все погибнут из-за моего слюнтяйства, маскирующегося под рефлексию?
И ведь говорил же Екклесиаст Достоевскому: «От многих знаний многие печали»!
А врачи, и их все больше, разумны до чертиков.
И вроде бы и не давят, ибо этика не позволяет, но припугивают.
И ты взвешиваешь и взвешиваешь на проржавевших от слез весах: за и против, да и нет, два и два, жизнь и смерть.
И ведь говорил же Бог через Моисея: «Вот даю я тебе сегодня жизнь и добро, смерть и зло. И выбери жизнь».
Но как тут выберешь? Если любой вариант может обернуться и тем, и другим.
И ведь говорил же Артемон Мальвине, что «пациент скорее жив, чем мертв». Или «скорее мертв, чем жив»?
В общем…
Страшно!
И я могла решить иначе.
Но тогда не было бы пяти прозрачных ящиков в отделении интенсивной терапии и номеров на каждом. 1, 2 и 4 – мальчики. 3 и 5 – девочки.
И тогда не было бы завалов попорченных конфет и фруктов.
А в этом у нас специалистка – № 5.
Когда ей было полтора, она не то ползком, не то на нетвердых ножках пробралась на кухню и дотянулась до полочки с помидорами.
Я сама люблю помидоры.
Люблю еще с тех пор, когда пятилетней, в Крыму, вонзала в них зубы – минус два передних – и высасывала теплый от солнца тягучий сок.
И сосала мякоть. И глотала черный хлеб между укусами.
Мне тогда казалось, что ничего вкуснее на свете нет.
Мне иногда и сейчас так кажется, хотя в Израиле – а как я туда попала, вы наконец-то очень скоро узнаете – совсем не те помидоры. И только пару недель назад, впервые за восемнадцать лет, мне попались в местном супермаркете большие, яркие, пахучие, настоящие, как тогда в Крыму, – одноразовое помидорное счастье – но и на том спасибо.