Маленький принц. Цитадель - стр. 23

Не стоит представлять себе нью-йоркский период жизни Сент-Экзюпери как передышку между боевыми действиями на территории Франции и средиземноморскими военными заданиями. Разумеется, в Нью-Йорке Сент-Экзюпери был избавлен от преследования нацистов, но там он был удален и от борьбы против них, тогда как смысл своего существования видел только в активном сопротивлении, без которого не мог ничего писать. Он не искал передышек, напротив, всюду – в Северной Африке, Сардинии, на Корсике – искал встреч с войной, но не в качестве авантюриста или сорвиголовы (есть и такие недальновидные трактовки его действий), а как человек солидарный со своим народом и с другими народами, которые не пожелали смириться с бесчестьем тоталитаризма; как человек, знающий, что солидарным нужно быть и телом, и разумом, потому что без телесного участия разум выдувается ветром слов, растрачивается в тщете бесполезных споров. Находясь в Америке, он не участник французского Сопротивления, он не в рядах борцов за освобождение, он «демобилизован» в самом унизительном смысле этого слова, оттеснен на чужую территорию, пребывание на которой не дает ему права, как он считал, быть даже свидетелем. А своему перу он хотел придать ту весомость, какую придает только близость смерти.

Тоска оттого, что он остался в стороне и поэтому лишен права голоса, – не единственное, что гложет Сент-Экзюпери между январем 1941 года и апрелем 1943-го. Тело, которое он так стремится сделать залогом собственной порядочности, заставляет его, в ожидании морского покоя, каждый день страдать. Житье то у одних знакомых, то у других, смена квартир, смена городов – отсутствие постоянного домашнего очага наводит на мысль о внутреннем беспокойстве и семейных неурядицах. А настоящих друзей становится все меньше. Не вернулся из полета Гийоме, его сбили, когда он летел над Средиземным морем. Тяжело в такие времена оставаться без дружеской поддержки. На «Письмо к французам», написанное Экзюпери, Жак Маритен отвечает суровой отповедью. Экзюпери небезразличен к его мнению, он уважает и ценит Маритена. Что же? Неужели прямодушные, бескомпромиссные люди становятся непримиримыми, когда не совпадают их оценки событий?

Но гораздо больше, чем несправедливые обвинения, всегда политически пристрастные, а иногда и постыдно подлые, – причем к голосам завсегдатаев нью-йоркских салонов, где решались судьбы мира, присоединялся, долетая через Атлантику, и хор оголтелых гитлеровских приспешников, – ранило Сент-Экзюпери состояние, в котором находилась Франция: исконный порядок в ней разрушен, родину раздирает ненависть, одни французы желают гибели другим. Он отказывается осуждать Петена, «ответственного за позор», считая, что вместе с ним осудит и миллионы французов, которые доверились маршалу, ухватившись за него как за соломинку. Отказывается присоединиться и к де Голлю, считая, что тот закладывает возможность для своих приверженцев и подпевал рассечь в будущем нацию на две несовместимые части: героев и предателей, Почетный легион и трусливое быдло. И Петен, и де Голль, по мнению Сент-Экзюпери, нашли для себя опору в национальной катастрофе. Ответственность за нее не лежит на них, но они ее используют. Один – для того, чтобы, руководствуясь памятью о былом величии страны, поспешно вернуть ей чуть было не утраченный политический статус, – о котором народ и не помышлял, – создать с несвоевременной манией величия французское государство, что, честно говоря, Сент-Экзюпери совсем не одобрял. Другой – для того, чтобы в будущем установить в стране некое подобие того самого фашизма, от которого сейчас всеми силами пытается избавиться Европа и который в результате станет монополией Франции. Спорные обвинения? Вполне возможно. В отношении де Голля, пожалуй, и чрезмерные. Но нам важно другое – непоправимое одиночество, на которое обрекает Сент-Экзюпери его двойной отказ и идея, что только сам народ вправе решать свою судьбу.