Мальчики, которые обижают, девочки, которые прощают - стр. 19

Он замахнулся. Рефлекс. Автомат. Но не успел. Моя рука схватила его за запястье.

Сжал.

Тихо.

Жёстко.

– Попробуй, – выдохнул я. – Давай. Ударь. Получишь в ответ. Не как от сынка. Как от мужчины.

Он отшатнулся. Отступил. Споткнулся о порог и, хрипя, ушёл в комнату. Сел на кровать. Осел. И вдруг… заплакал. Так, как я никогда не видел. Хлюпающе. Без слов. По-бабьи. Жалко.

Мама подошла ко мне.

– Стас, хватит. Он сам себя съест. Нам не нужно его добивать.

Я посмотрел на неё. Впервые – с раздражением.

– А тебе не надоело его спасать?

– Я уже не спасаю, – ответила она. – Я просто доживаю.

Эта фраза прошила меня. "Доживаю". Как будто жизнь уже случилась. Как будто другого не будет.

Я ушёл на балкон. За окном пахло ночью и свободой. Я представлял, как собираю рюкзак, как уезжаю, как вдыхаю другой воздух. Там, где папы нет. Там, где никто не смотрит, как ты чистишь картошку, и не бросает пьяный взгляд с дивана.

Но потом я подумал, что если я уйду, то мама останется совсем одна. В этом доме, который не сгорает. Где люди коптятся, но не уходят.

Я смотрел в темноту. И чувствовал, как во мне загорается огонь. Тот же самый. Только мой. И очень важно – не дать ему разгореться. Не дать ему стать таким же, как у него. Потому что если я тоже начну гореть, то этот дом будет коптить еще долго.

А я не хочу быть тем, кого этот дом не сжёг. Я хочу быть тем, кто вышел. Живым. И не огнём – а светом.

Новый год. Снег, гирлянды, «Ирония судьбы» на каждом экране. У соседей музыка, запах мандаринов и смех. А у нас – тишина. Та, в которой слышно, как капает вода из крана. Папа спит, пьяный. Мама режет салат. Я смотрю на ёлку – перекошенную, с облезлой мишурой, будто её притащили не ради праздника, а по привычке.

Мама спрашивает:

– Нарезать тебе оливье?

Я качаю головой. Не хочу. Не могу. Как будто этот салат тоже пропитан болью, ложью и слезами.

Папа вскакивает под бой курантов. Хрипит:

– Где бокалы? У нас же праздник!

Шатается. Лезет обниматься. Целует маму в щёку – мажется её помадой. Она отстраняется, но улыбается. Как всегда. Потому что нельзя не улыбнуться в Новый год, даже если хочется выть.

Он поднимает бокал, чокается со мной. Говорит:

– Мужиком станешь! У нас всё будет хорошо. Обещаю.

Я глотаю газировку, и мне хочется вывернуться наружу. Потому что он обещает это каждый год. Потому что я уже не верю. И, главное, потому что я слышу, как в его голосе – страх. Не злость. Не сила. А страх. Что я стану тем, кто его заменит. Кем он больше не сможет управлять.

После полуночи он уходит – к друзьям, на «другой праздник». Мы остаёмся вдвоём.

– Мам, а у тебя когда-нибудь был хороший Новый год? – спрашиваю.

Она долго молчит. Потом кивает.

– Один. До тебя. Мы с подругами уехали в лес, в домик. Смеялись. Никто не пил. Танцевали под магнитофон. Я тогда думала, что так будет всегда.

– А потом?

– А потом – семья. Папа твой. Ответственность. И ощущение, что праздники – не для нас. Что нам нельзя. Мы как будто поддельные. Чужие в этом мире.

Я слушаю и чувствую, что мне хочется кричать. Хочется доказывать, что я это изменю. Что у меня будет другой Новый год. С ёлкой, где игрушки не облезли. С мамой, которая смеётся, а не прячет синяк под тоном. С домом, где никто не боится звука ключа в замке.

Но я молчу. Потому что знаю – пока я здесь, я не выбрался. Я часть этого сценария. Пока я тут, я тоже чужой на своём празднике.