Малахитовый бегемот. Фантастические повести - стр. 39
Сейчас его намного больше занимали гости.
Гостями они, собственно говоря, не были, а просто пестрая компания вольных литераторов собралась на творческий семинар. Впрочем, даже не семинар – скорее, свободный обмен мнениями на всем готовом, а можно было и не обмениваться. Каждый делал, что хотел; собранием предполагалось, что кто-нибудь, если не все, на что-нибудь вдохновится, к чему-нибудь подтолкнется, будучи вырван из обыденного одиночного самоедства. Они сошлись в зале, и Брованов ходил среди них, оставаясь незамеченным. Его сюда никто не приглашал. В камине курились сырые поленья, за высокими окнами тянулись поля нечистого желтого цвета, не до конца освободившиеся от снега. Рассыпались вороны, их карканье не проникало в залу. Заканчивался апрель, начинался ноябрь. На стене скучала гитара. Трой Макинтош, похожий на гамадрила, излагал свои взгляды на деятельность правого мозгового полушария. Он был художник, а не писатель: рисовал гадости; высокий, седой, имея лицо удлиненное, Макинтош неторопливо ходил с откляченным задом и взмахивал рукой.
– Сцепите руки, – предложил он раскормленной даме неясных лет, которая сидела возле камина в старинном кресле с оранжевой парчовой обивкой.
Это была Фаня Гусьмо. Неряшливая, в тысяче одежек, она писала о женской психологии, продовольственных отношениях в браке и высшем промысле.
– Сцепите, – настаивал Трой Макинтош.
Фаня сконфузилась – излишне нарочито для своего почтенного возраста. Она сплела пальцы, и Макинтош склонился над ней, словно принюхиваясь.
– Скрытое левшество, – определил он. – Вы ложите большой левый палец поверху правого.
– Кладете поверх, – пробормотал Клод Моторин. Он слыл акулой пера – крашеный, красногубый, гомосексуальный блондин с подведенными глазами, одетый в небесный пиджак и яблочный галстук. Макинтош вскинул голову:
– А?
Моторин презрительно сощурился:
– Пустое…
Он присел перед камином на корточки и принялся шуровать кочергой. К нему присоединился публицист Блок – тихий плешивый человечек в вытянутом свитере.
Особняк качнулся, хлынул дождь.
– До чего же часты землетрясения в этой местности, – посетовала Нелли Одинцова, расположившаяся возле окна с чашкой матэ и томиком испанского романиста, заложенным увядшей фиалкой. Бледная во всем, что жило помимо чахоточного румянца, она сочиняла непристойные стихотворения о неистовой любви.
Перед ней на ковре лежал, растянувшись, драматург Кохельбеккер – алкоголик, кокаинист, шулер и неутомимый танцор. Он находился без чувств, и все считали, что он попросту пьян. Брованов задержался у Кохельбеккера. У него возникли сомнения, жив ли тот. За ухом у Кохельбеккера зияла рана, не видная с поверхностного взгляда. Кто-то из присутствующих успел его хорошенько приложить. Брованов нащупал сонную артерию и ощутил слабое биение. Он обернулся, призывая окружающих обратить внимание на тело, но никто этого внимания не обратил – в том числе и на него самого.
– Свободомыслие! – воскликнул Макинтош, и Фаня Гусьмо театрально отпрянула. Ее сильно тошнило, вообще недужилось, однако она изо всех сил старалась этого не показывать и разве что изредка непроизвольно кривила лунообразное лицо.
Пошатываясь, вдруг Кохельбеккер встал – сначала на четвереньки, а потом и в полный рост. Особняк моментально обрел устойчивость.