Любовь на острове - стр. 17

Я молчу, кусаю губы, не хочу проиграть в этой борьбе. Обездвижена, на коленях, полностью во власти этого мужчины. Верёвка причиняет боль, тело в напряжении. Я кусаю губы, но не издаю ни звука.

Он поработил меня, заставил получать наслаждение через боль. Мне не нужно думать и принимать решения, я полностью в его власти. Внутри натягивается и звенит тонкая струна, тело трепещет, замирает в предвкушении. Участвовать в его играх – ходить по краю огнедышащего вулкана.

Голова плывёт от возбуждения. Он обвязывает мою ногу, вторую сгибает в колене, фиксирует узлами. Тело немеет, верёвка пережимает сосуды, я стону от боли и ожидания мучительной, сладкой разрядки.

— Ты чья?

Он улыбается, цепляет верёвку за подвес, на мгновение прижимается ко мне сильным телом, а потом тянет за верёвку, фиксирует за крюк на полу. Вздёрнутая за одну ногу, я повисаю вниз головой, волосы свободно болтаются вниз, открывая моё красное лицо. Обвязки подчёркивают грудь и гениталии, в них вскипает дикая жадность до прикосновений. Пожалуйста.

Егор подходит, собирает в пучок волосы на затылке, целует, втягивая язык, прихватывая зубами. В ушах бьёт пульс, голова наполняется гулом, я стону ему в рот, не пытаясь сдерживаться, молча прошу продолжать. Погладь. Проведи ладонью между ног, молит моё тело.

Он прекращает поцелуй, оттягивает за волосы голову, смотрит в глаза.

— Ты – чья?

Внутри всё рассыпается мелкими осколками. Я признаю его власть, его господство. В моих глазах и страсть, и боль, и удовольствие. Всё, что хочу, это полностью раствориться в нём, отдать душу, упасть в бездну искушения и боли. Не получается отсрочить свою казнь.

— Твоя…

Боже! Меня выдернул из сна собственный крик и дикая боль. Икроножную мышцу скрутило спазмом. За эту ногу Егор подвесил меня во сне, как наяву.

— А-а!

От дикой боли помогает иголка, но она где-то в чемодане, я не вытащила дорожный набор. Мотаюсь по постели, прикусываю уголок подушки, сажусь, разминаю мышцу. Когда отпустит? Когда станет легче?

Приступ прошёл, я хромая, отправилась выпить воды. Меня ломало, как при наркотической ломке.

От ощущения тотального одиночества хотелось выть и биться головой о стену. Казалось, что я задыхаюсь без него. Рука без конца тянулась к телефону проверить, нет ли сообщений. Может написать самой?

Пиши, пиши, я со злорадством взглянула на себя в зеркало. Пусть приедет, посмотрит, до чего ты дошла. Сальные волосы, синяки под глазами, потная майка на потном теле. Омерзительно.

Страницу в блокноте я разделила на квадраты кривыми линиями, вписав дни месяца. Поставила три крестика. Три дня глухого молчания, три дня без него. Смогу ли я отцепиться? Найду ли смысл в мире без любви?

Хотелось услышать его голос немедленно, сию секунду облегчить боль. Рука потянулась к телефону, но вместо того чтобы звонить, я ударила себя по щеке.

Очнись! Очнись! У тебя же есть противоядие!

Да, у меня было средство, работающее безупречно. Средство – это чертовы воспоминания о диком стыде и отвращении, накатывающие после постельной физкультуры на троих, когда приходится с фальшивой улыбкой выпроваживать очередную гостью за дверь, мечтая поскорее забыть её лицо.

Проблема в том, что я не кайфушка, которую изо всех сил строила из себя, чтобы быть рядом с ним. Несоответствие внутренней сути и внешней игры – вот то, что меня нещадно ломало. Я не могла честно признаться в своём дефекте, потому что он удалил бы меня с поля, как удалял других, вроде бы заряженных играть в долгую.