Любовь лингвиста - стр. 29
Вот оно, письмо. С этой убийственной формулировкой: «Я могла бы еще переступить через свою гордость, попытаться тащить на себе вас обоих. Но мне может просто не хватить сил, и поэтому я выбираю ребенка, который имеет на меня большее право».
Сколько же лет я его не перечитывал – лучше не считать! «Беду бедой лишь можно одолеть, а боль большую – только большей болью»{70} – эти строки малоизвестного стихотворца в мою картотеку попали ввиду повышенного скопления в них губных и плавных согласных, а теперь вспоминаю их по причине скопления в моей жизни одноприродных бед и болей, ставших уже не случайными недоразумениями, а слагаемыми судьбы.
Нет, ну к тебе-то, конечно, никаких претензий…
Знаешь, «тильда» – это название значка{71}, при помощи которого в словарях повторяется слово или основа слова, для экономии места. Ну, например, пишется: «человек», а потом: «молодой ~», что означает «молодой человек». В своем дневнике тех лет я, играючи, именно таким способом обозначал Тильду – поскольку «Т.» вызывало бы нежелательные ассоциации с некоторыми Танями студенческих лет, а «~» – такой симпатичный иероглиф, намекающий на изгибы горизонтально расположенного женского тела. Не знал я тогда, какую неожиданную горькую правду несет в себе данный графический символ.
Оказалось, что Тильда была моей основой, что без нее я маленький и беспомощный суффикс, что вовсе я не ум║ный, а разве что «~ный»: ни с одной большой мыслью не могу справиться самостоятельно, хожу вокруг да около, обещаю сам себе перевернуть науку, а точки опоры нет как нет.
С чисто внешней стороны все выглядело более или менее пристойно: после аспирантуры и защиты нашлось для меня местечко в Институте речи – обшарпанный стол со скрипучим стулом, на котором я сиживал два раза в неделю. Через пару месяцев, впрочем, у этой служебной и, по совести, давно подлежащей списанию мебели обнаружилась более законная хозяйка – вернувшаяся после годового пребывания в Польше энергичная докторица наших наук, молодая относительно своей научной степени, но почти годящаяся мне в матери, полноватая, с победительным блеском в глазах и с совершенно не академическим вырезом темно-зеленого платья на груди. Туда и угодил при нашей с ней первой встрече мой неискушенный взгляд. Надо сказать, что, тоскуя по Тильде, я сделался в то время своего рода анти-Гумбертом{72}: молодежь, все эти нераспустившиеся бутончики, да и ровесницы мои меня не интересовали, тянуло спрятаться в мягкое-женское, и вот возможность, казалось бы, представилась.
Когда я наутро – не на следующее, а только через несколько утр – в ясном и неподкупном свете{73} разглядел свою избранницу, то увидел вдруг, что мягкость и круглость были весьма обманчивы: жесткие волевые ягодицы лишь слегка выступали над толстыми короткими ногами, а небольшая на поверку грудь явно отставала по размерам от живота, растянутого не столько двукратным деторождением, сколько простым обжорством. Нет, я не против наличия у женщины животика и вообще по идейным взглядам близок к Рубенсу и Кустодиеву, но животик животику рознь. Если Тильда меня в нем как бы донашивала, то эта дама могла запросто меня усвоить и переварить, превратив понятно во что. Угодив надолго в унизительную зависимость от старшей коллеги – и в морально-энергетическом, и в профессионально-деловом смыслах, я только волей случая выбрался на свободу…