Любовь – это розы и хлыст - стр. 25
– Умри, умри, умри.
– Но со мной заклятием Умраз не справишься, маленькая шлюха, – сказала принц. – Ты же чуешь, что я не человек!
А огромная ваза из самоцветов уже взорвалась у меня в голове, и я сказала:
– Мой раб.
Он очень много вопил, ведь рабом он был всего пять минут, а мне трудно было разрубать на куски его тело и кромсать стилетом лицо. Тут третья ваза вспыхнула у меня в сознании, и труп упыря запылал, осыпаясь мгновенным белесым пеплом.
Комната горела. Кричали об убийстве и пожаре, но я так устала, что легла спать прямо в коридоре, положив под голову свой стилет.
Глава пятая
Я заболела.
Лихорадка была ужасной, поэтому к моей постели немедленно призвали замкового лекаря. Он пощупал пульс, поглядел в мои расширившиеся зрачки и сказал, что надежды нет.
Кажется, около меня на мгновение появилась мать, ее бесстрастное лицо было искажено отвращением. Своим проступком я запятнала род.
В общем, я лежала в бреду и жару, горничная поила меня какими-то горькими травами, от которых меня рвало желчью. Она то и дело меняла прохладные платки, обтирала мое тело целебными эссенциями, а главное – она была единственной, кто молился за мое выздоровление. Я поправилась. Но с тех пор не выносила ни вида, ни запаха крови.
Мое выздоровление шло медленно, но неуклонно. Оказывается, в бреду я постоянно звала Ченцу, и за ней послали, чтобы она вместе с моей горничной ухаживала за мной. Я поняла, что миновала смертные двери, когда увидела кормилицу сидящей на стуле возле моей кровати. Она вышивала и тихонько напевала:
Я чихнула – солнечный лучик пощекотал мне ноздри. Ченца взглянула на меня и всплеснула руками, едва не выронив шитье.
– Доминика! Слава Богине, ты очнулась!
– Ченца, – голос у меня был слабым и тусклым, – помоги мне сесть.
– Не хочешь ли выпить воды или вина?
– Нет, нет, позже…
Она помогла мне сесть в постели, ловко взбила подушки, поправила кружевной балдахин так, чтобы лучи солнца не мучили моих глаз, отвыкших от света за время болезни.
– Вот теперь можно глоточек вина, – утвердительно сказала она.
– Да, пожалуй. Ченца!
– Моя госпожа?
– Дай мне неразбавленного вина!
– Что вы, доминика! Статочное ли дело – высокородной девочке пить неразбавленное вино!
– Ну, пожалуйста! Ведь никто не узнает!
– Ах, ладно! Только вы уж меня тогда не выдавайте!
– Разумеется. А почему ты стала обращаться ко мне на «вы»?
– Вы стали такой большой, доминика!
– Чепуха!
– Так-то так…
– Называй меня по-прежнему на «ты», умоляю! И расскажи, долго я болела?
– Минутку, только налью вина… Вот, возьми бокал, смотри, не пролей…
Я взяла свой детский бокал из дутого стекла, изнутри украшенный маленькими жемчужинами. Считается, что жемчужины потемнеют, если в вине будет яд. Сейчас, слава Богине, они были светлыми и по-прежнему прекрасными. Говорят, жемчуг – это слезы Богини, страдающей за грехи всех женщин мира…
Я отпила глоток. Вино было восхитительным. Впервые я пила его неразбавленным и чувствовала себя просто прекрасно. Сладко-терпкое, оно оставляло мягкое послевкусие и пахло корицей и розами. Я выпила еще и еще, блаженствуя и осознавая, что испытание болезнью прошло, и я снова могу радоваться жизни, какой бы она ни была.