Лишь одна музыка - стр. 4
– Да нормально, – бурчит Пирс. – Со Стейфом никогда не знаешь. Вчера они напирали на красоту звука – сплошное самолюбование. И что-то мне все меньше нравится лицо первой скрипки: каждый год оно все более и более скукоженное. Доиграв Grosse Fuge[7], они вскочили так, будто только что убили льва. Публика, конечно, посходила с ума… Эрика звонила?
– Нет… Так что? Тебе не понравился концерт?
– Я этого не сказал. Где этот чертов Билли? Надо у него отбирать по шоколадному печенью за каждую минуту опоздания. – Настроившись, Пирс играет быстрое пиццикато четвертьтонами.
– Что это было? – спрашивает Эллен, чуть не пролив кофе. – Нет-нет-нет, не надо это снова играть.
– Попытка композиции в стиле Билли.
– Ну, это нечестно, – говорит Эллен.
Пирс улыбается какой-то нехорошей полуулыбкой:
– Билли еще зелен. Однажды, лет через двадцать, он превратится в настоящего монстра, напишет нечто скрежещуще-жуткое для Ковент-Гардена – ежели таковой по-прежнему будет существовать – и проснется сэром Уильямом Катлером.
Эллен смеется, но тут же останавливается.
– Ну-ну, не будем говорить гадости друг у друга за спиной, – говорит она.
– Я немного беспокоюсь, – продолжает Пирс. – Билли слишком часто говорит о том, над чем он работает. – Пирс поворачивается ко мне за поддержкой.
– Он что, попросил, чтобы мы сыграли что-то из его сочинений? – спрашиваю я.
– Нет. Пока нет. Еще нет. Просто предчувствие.
– Почему бы нам не подождать, пока не попросит? – предлагаю я.
– Я против, – медленно говорит Эллен. – Будет ужасно, если нам не понравится… я имею в виду, что, если это будет звучать как сейчас у Пирса?
Пирс опять улыбается, причем довольно неприятно.
– Ну я не вижу особого вреда, если мы один раз это прочтем, – говорю я.
– А что, если кому-то из нас понравится, а кому-то – нет? – спрашивает Эллен. – Квартет – это квартет. Это может испортить отношения. И конечно, это будет еще хуже, чем все время недовольный Билли. Вот и все.
– Элленская логика, – говорит Пирс.
– Но мне нравится Билли… – начинает Эллен.
– Нам тоже, – прерывает Пирс. – Мы все друг друга любим, это не обсуждается. Но в этом вопросе мы втроем должны продумать нашу точку зрения – нашу общую точку зрения – четко, до того как Билли нам представит четвертого Разумовского[8].
В этот момент появляется Билли, и мы прекращаем разговор. Он устало втаскивает свою виолончель, просит прощения, радуется, когда видит свои любимые шоколадные печенья, заготовленные внимательной к нему Эллен, проглатывает несколько, с благодарностью берет кофе, опять просит прощения и начинает настраиваться.
– Лидия взяла машину – зубной врач. Дикая спешка – чуть не забыл ноты Брамса. На Центральной линии – кошмар. – Пот блестит на его лбу, он тяжело дышит. – Виноват. Виноват. Виноват. Я никогда больше не опоздаю. Никогда-никогда.
– Возьми еще печенья, Билли, – ласково говорит Эллен.
– Заведи себе мобильник, Билли, – говорит Пирс лениво-безапелляционным тоном начальника.
– Зачем? – спрашивает Билли. – С какой стати? Почему я должен завести мобильник? Я не сутенер и не водопроводчик.
Пирс качает головой и пропускает это мимо ушей. Билли слишком толст и всегда будет таким. Он всегда будет тревожиться из-за семьи и денежных проблем, страховки на машину и композиторства. Несмотря на все наше недовольство и осуждение, он никогда не будет приходить вовремя. Но в миг, когда смычок его касается струн, Билли преображается. Он замечательный виолончелист, светлый и глубокий, – основа нашей гармонии, твердыня, на которой мы покоимся.