Лис - стр. 17
Водовзводнову виделось величественное здание где-нибудь на Варварке или Ильинке – светлое и суровое, сотни резко сияющих свежим ремонтом аудиторий, лекционные залы с колоннами, строгая тишина дубовых панелей, бюст Кони на парадной лестнице, лица министров, космонавтов, народных артистов в приемной, уходящие далеко в сумрак стеллажи с золотыми корешками, кремлевская вертушка среди шести-семи разноцветных телефонов. Всклокоченный профессор-британец в черной мантии за кафедрой, отборные лица примерных студентов, «Гаудеамус» под лепными сводами. В эти видения Игоря Анисимовича затесались и латынь с римским правом – гимназические отзвуки из чьего-то детства, из россказней университетских стариков. Эти древности вызывали в памяти Игоря Анисимовича не руины римского форума, не тоги или мраморные бюсты, но студенческие тужурки, фуражки с околышами, университетского сторожа с парадными бакенбардами, зеленое сукно, тяжелый бой часов в натопленном кабинете. Реформаторским видениям не мешали ни лысые староверы с кафедры советского строительства, ни пахнущие баней подвальные помещения, ни исписанные в три слоя парты, ни выцветшая гуашь на пожелтевшем ватмане таблиц.
Так оказался в институте Тагерт. С первого же года Сергей Генрихович силился раздвинуть рамки курса. На каждом заседании кафедры он говорил, что нельзя выносить ребенка за три месяца, а языку научиться за тридцать часов. Грешно издеваться над здравым смыслом и заталкивать в аудиторию по сорок человек за раз. Невозможно учиться латыни, но не прочитать ни одного латинского текста. А в методичке не то что оригинальных текстов – разумного предложения не сыщешь. Аргументы множились, да никто и не возражал. Оно бы конечно хорошо. Но так уж заведено. Спасибо, что хоть полгода выделили. А то бы и вовсе без латыни. Завкафедрой Марфа Александровна, пожилая дама, когда-то рыжеволосая, даже сочувствовала Сергею Генриховичу. Все поддерживали, сочувствовали, кивали, и было совершенно очевидно, что ничего не изменится.
Оставалась одна надежда – монаршая воля.
Тишина ректорской приемной, прошитая незримым напряжением. Ничто громкое, яркое, слишком живое не вправе себя здесь обнаружить. В приемной гасли чересчур пестрые наряды, теряли в росте великаны, сникали паяцы и скандалисты. То ли две настольные лампы так освещали входящих, то ли пышный ковер не давал чувствовать твердую почву под ногами, то ли секретари ухитрялись пришибить посетителей косвенными взглядами и голосами. А впрочем, не было ничего страшного ни в учтивых секретарях, ни в телефонных аппаратах, ни в большом окне, через которое виден был, как на ладони, дворик с деревьями и фонтаном, ни в лампах, ни в ковре. Напряжение происходило от близости власти. От радиации, способной повлиять на жизнь кого угодно и как угодно, причем не вполне понятно, от чего это зависит. Нельзя рассчитать, как ходить, как говорить, улыбаться или держать лицо каменным, что спасет, а что погубит. На каждого, кто входил в приемную (если это был не такой гость, который по своему положению выше хозяина кабинета), присутствующие – не только секретари – смотрели как на нарушителя тайных инструкций. Что это за инструкции, никто не говорил и не знал, но они точно были. Самая общая и упрощенная формулировка этих инструкций – не приближайтесь к власти.