Лилии полевые. Адриан и Наталия. Первые христиане - стр. 15
– Точно так.
– А узники?
– Они уже заключены в темницу.
– Проводи меня к ним!
Маркелл пошел вперед по направлению одной из мрачных камер сырого подземелья Колизея, а за ним следовал Кальпурний в сопровождении своей роскошной свиты.
Когда привратник отворил тяжелую дверь и ввел вельможу в низкую сырую темницу, тот брезгливо поморщился. На вязках соломы лежали исхудалые, изморенные долгой дорогой «преступники».
– Посвети, – проговорил Кальпурний Маркеллу.
Тот приподнял факел, и вельможа вперил свой пристальный взор в лежащего на соломе изможденного старца.
– Кто ты? – спросил он, измеряя его холодным взором.
Старец молчал.
– Ты хочешь сказать: «Раб богов»?! – допытывался Кальпурний.
– Нет, – поднимаясь, ответил тот. – Я признаю единого истинного Бога, о Нем же живем, движемся и есьмы, имя Которого я исповедую пред тобою и во имя Которого крещен водой и Духом.
Кальпурний сдвинул брови. Глаза его запылали неподдельным гневом.
– Презренный! Разве не слышал ты, что наши кесари приказали делать с дерзкими ослушниками царевой власти, разве не дрожишь при мысли о тех адских муках, которые тебя ожидают, если ты не отречешься от Распятого. Опомнись! Остановись! Не заходи слишком далеко в своем безумии.
Старец поднял свои исхудалые руки к небу, в глазах его светилась неземная радость, бесконечный покой.
И он тихим, дребезжащим голосом заговорил:
– Смерть за Страдальца Христа будет для меня величайшей наградой, бесконечной радостью. Об этом ведь я только молился, в том были все мои грезы, мечты. Так неужели ж?!.. О радость, счастье!..
Старик зарыдал. Кальпурний дал ему выплакаться.
Когда стихли рыдания, старец снова заговорил:
– Стар я. С каждым днем силы слабеют, безвозвратно покидают меня. Дни мои сочтены. Одной ногой уже в могиле стою. Скоро, скоро удалюсь я туда, откуда никто не приходит. Туда, где сладостная награда ждет благочестивых страдальцев за веру.
Глаза старца лихорадочно заблестели, все лицо его приняло отпечаток божественной красоты и запылало святым восторгом. Он схватил за руку сановного вельможу и, близко наклоняясь к его бесстрастному лицу, быстро зашептал:
– Кальпурний… Кальпурний… Ты ведь язычник, ты и понять не можешь, какое наслаждение терпеть и умирать за правду! Умирать за Того, Кто велел любить врагов, Кто говорил, что в Боге мы все равны, Кто обещал вечное счастье потерпевшим за Него. Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные и Аз успокою вы17… Успокою… Успокою… Кальпурний! Как дорог, как сладок быть должен этот покой.
И, гордо выпрямившись, он добавил:
– Нет! Делай, что хочешь… Я христианин, христианином и умру.
Кальпурний вскипел. Гнев душил его в своих мучительных захватах. И если бы было то в его власти, он здесь же, на месте убил бы старика.
– То, что ты сказал сейчас, – злобно шипя, прохрипел вельможа, – есть вместе с тем и ужасное признание. Если ты не возьмешь сию же минуту своих дерзких, кощунственных слов обратно, клянусь тебе: завтра львы и леопарды иступят свои когти на твоем жалком теле. Подумай, старик! Что готовишь ты себе своим проклятым безумием? Ведь, право, становится жаль тебя. Ну-ка, откажись скорее от своих заблуждений… Откажись!..
И последнее слово Кальпурния, стонущее и крикливое, затерялось в низких сводах подземной тюрьмы, оставшись безответным.