Летучий Корабль - стр. 19

Говорят, волны времени лижут раны любви… Но я-то знаю, что цветы спрятаны в стеклышках восприятия, этих контактных линзах сознания. Надо лишь протереть их от жарких испарений любви к себе. Стереть испарину своей жадности. И больше не давать обществу себя провести. Танцуя в хороводе их обрядов, ритуалов и стереотипов поведения. В безотчётной попытке выпросить у этого Деда-Мороза конфетки новых впечатлений. И получая вместо леденца цветную стекляшку, подобно Сиринге. Только так можно навсегда избавиться от давления времени, перестав быть птенцом с его раскаленной глоткой постоянного ожидания подачек от собственной жизни. Этого суррогата воображения. Его атрофирующего вербовкой тебя на службу к желанию. Став вместо этого – всегда – настоящим.

Надо заметить, что вначале Ганешу, для которого на судне почему-то не оказалось свободной каюты, хотели поселить в кают-компании. И он, согласный, как всегда, на всё что угодно (тем более что внутри него неотступно клокотало то, что и заставляло его не обращать уже никакого внимания на все эти бытовые мелочи), уже растянулся было на диванчике возле общественного стола. Бегло записывая свои мысли.

В отличии от других пассажиров, вещей у него не было. И даже положить под голову было нечего. Но затем другие пассажиры, зашедшие в кают-компанию выпить чаю и наткнувшись на его неотвратимое присутствие, мешавшее им откровенно между собой поговорить о делах, заставили его пойти возмущаться к капитану.

– Спроси его: «За что я плачу вам такие деньги?»

– Пятьсот баксов!

– Не только за место под машину, но и за амортизацию каюты!

– Согласно заключённой с директором их же компании договором.

– А не возле двери на коврике!

Шумно настаивали они Ганешу на путь истинный. Социальной справедливости и прочий бред.

И лишь после того, как он громогласно исполнил все эти ритуалы подковёрной борьбы за место под солнцем, Пана тут же поселили в каюте старшего механика. Который до этого жил исключительно один – в двухместной каюте. В силу своего привилегированного социального положения на нижнюю шконку, как второе божество на судне. После капитана. И долго отказывался войти в сложившееся положение хотя бы на верхнюю шконку этого попаданца из другого по отношению к членам экипажа мира. За которым стояли незримой тенью более высшие, чем они оба, силы. Объяснял капитан.

– Взявшие у меня за это пятьсот баксов! – подтвердил Ганеша.

Капитан тут же уверил стармеха в том, что они всем экипажем сейчас что-нибудь ещё придумают. И ушёл. Думать.

– К себе в точно такую же каюту! – скрипел зубами старший механик. Всё никак не желая смириться с тем, что ему весь этот долгий – теперь – рейс придётся терпеть у себя под боком Пана. Словно занозу! В заднице.

И пару раз, не взирая на годы, подымался на мостик, раз за разом побуждая капитана как можно активнее начать думать: поселить Пана в своей каюте. Разумеется, но не говоря об этом вслух.

Но – тщетно! Капитан упрямо переключал его внимание от этого (торчащего у стармеха из задницы) вопроса, на решение уже других, не менее насущных теперь задач.

– Бессердечная сволочь!

И лишь после того, как Ганеша попросил стармеха оценить с литературной точки зрения его «Infernal love», тот надел очки, прочитал и ответил ему, что понял из этого только то, что «кто-то, – подчеркнул он, – сделал тебе очень и очень больно». Шумно вздохнул и, скрипнув сердцем, примирился с этим неудачником. Начав нормально общаться.