Лесная обитель - стр. 52
– Но ты воспитал меня в почтении к древним добродетелям Рима. Чего ты хочешь, отец, – раз уж мы говорим откровенно! – и чего ты страшишься?
Мацеллий вглядывался в гладко выбритое юношеское лицо, высматривая черты, которые бы свидетельствовали о грубой, мужественной силе, присущей его собственному отцу. Пожалуй, некоторое сходство угадывается в резко очерченном подбородке, а вот нос – кельтский, короткий и чуть вздернутый, как у матери. Неудивительно, что, увидев сегодня сына в дверях, Мацеллий подумал: ну, вылитый бритт! «Он слаб или просто еще слишком юн? – гадал отец про себя. И еще: – На чьей он все-таки стороне?»
– Я страшусь хаоса, – очень серьезно сказал он. – Страшусь, что мир перевернется вверх дном. Что опять повторятся времена четырех императоров или Кровавой королевы. Ты этого не помнишь, но в год, когда ты родился, нам всем казалось, что настал конец света.
– Ты полагаешь, что восстание римлян и мятеж бриттов одинаково опасны? – заинтересовался Гай.
– Ты читал Валерия Максима[11]? – внезапно спросил отец. – Если нет, почитай на досуге; в здешней библиотеке легиона должен быть экземпляр-другой. Скандальная книга; не следовало ему такое писать. Он едва не лишился головы во времена Нерона, и я ничуть не удивлен. Он взялся за перо во дни обожествленного Тиберия, но ему и про последующих императоров было что сказать – некоторые, мол, столь же небезупречны, как… эгм, если я скажу как боги, это никакая не измена – во всяком случае, сегодня. Суть в том, что даже плохой император лучше гражданской войны.
– Но ты только что говорил, что преобразования, скорее всего, начнутся в провинциях…
Мацеллий поморщился. Во всяком случае, память у мальчика хорошая.
– Преобразования, а не мятеж… Если помнишь, я еще сказал, что в наши дни Лондиний таков, каким когда-то был Рим. Древние римские добродетели, возможно, сохранятся в провинциях, вдали от испорченности и разврата императорского двора. Местные племена во многом похожи на тех простых поселян, среди которых я родился и вырос. Дайте им лучшее от римской культуры, и, возможно, Британия однажды станет такой, каким должен был стать Рим.
– Поэтому ты и женился на моей матери? – спросил Гай в наступившей тишине.
Мацеллий посмотрел на сына – и сморгнул: перед его внутренним взором снова возникло девичье лицо – с тонкими чертами, в обрамлении сумеречно-темных волос; он снова слышал, как она поет, расчесывая роговым гребнем свои густые кудри, искрящиеся алыми бликами в свете очага. «Моруад… Моруад… почему ты меня покинула?»
– Наверное, это одна из причин, – наконец ответил он. – А возможно, я этим оправдывался. Мы в ту пору надеялись, что наши два народа сольются воедино. Но это было до Классика… и до Боудикки. Может статься, это еще случится, но не скоро, и тебе, чтобы выжить, потребуется быть куда большим римлянином, нежели истинные римляне.
– Что такого ты слышал? – нахмурился Гай.
– Император Тит болен. Мне это не нравится. Он еще молод. Он может умереть в собственной постели, но кто придет после него? Домициану я не доверяю. Вот тебе мой совет, сын: постарайся жить так, чтобы не привлекать внимание государя. Ты честолюбив?
– Храни меня боги, – отмахнулся Гай.
Но в глазах его сверкнула гордость, и от внимания Мацеллия это не укрылось. Что ж, для юноши честолюбие – не самое плохое качество, если направить его в нужное русло. Он коротко рассмеялся.