Ленинградцы - стр. 17
Нас сажают в автобус, будто уменьшенный в несколько раз, с выступающим вперёд капотом. Внутри оказывается и брат. Он смотрит на меня с непонятным выражением на лице, а я поглядываю в окно, рефлекторно разглядывая и небо – тревога ведь может запоздать. За окном хмурые люди в цветастых одеждах, и я не понимаю… Войны давно нет, у них есть много хлеба, масла, отчего же смотрят со злостью?
– Ты не примешь этот мир, брат, – вдруг говорит Сашка. – Ты его просто отторгаешь.
– Не об этом мы мечтали, Сашка, – объясняю ему. – Не смогу здесь жить, лучше бы я остался там…
– Лучше бы… – вздыхает он. – Я погиб под Вязьмой, та похоронка ошибкой не была. Ленка моя – под Москвой, а Гриши никогда не было.
– То есть вы все – галлюцинация? – удивляюсь я, потому что на галлюцинацию мир вокруг совсем не похож.
– Нет, брат, – качает он головой. – Мир этот – именно такой, каким он стал в девяностых, но наши души вернули сюда ненадолго – чтобы показать его тебе.
– Ничего не понимаю, – признаюсь я. – Я прочитал историю Великой Отечественной, но… Как так – вас нет?
– Этот мир создан для того, чтобы тебе было комфортно, – объясняет брат. – Чтобы ты мог примириться со своим новым телом, немного отдохнуть от войны, но ты его просто отторгаешь, поэтому…
– Это созданный мир, – вторит ему женский голос. – Он не совсем реальный, просто переходный, потому что прямой дороги в Тридевятое нет.
– А зачем мне Тридевятое? – не понимаю я, погладив прижавшуюся ко мне Алёнку.
– Ты заслужил сказку, доктор, – невидимая женщина говорит спокойным голосом. – Так решили твои пациенты, но здесь тебе плохо…
Микроавтобус останавливается перед каким-то памятником. Я не разглядываю его, потому что мне нужно осознать услышанное. Всего вокруг нет? Или просто брата нет? Что значит «переходный»?
– Сначала ты посмотришь и послушаешь, – совершенно непонятно говорит всё тот же женский голос, – и, когда определишься, мир шагнет тебе навстречу.
Нас высаживают из машины перед тем, что называется «мемориал», а глаза мои прикипают к строкам, выбитым на камнях: «Здесь лежат ленинградцы…» Я смотрю вокруг и понимаю, что это – это память поколений о… нас.
Коляска едет по широкой аллее. Если бы мог, я бы плакал сейчас не останавливаясь – голос «ленинградской Мадонны» снова и снова встаёт из памяти, напоминая мне, что Ленинград борется. Стучит метроном, говоря нам с Алёнкой, что всё спокойно, а слева и справа плиты, на которых выбит только год. Брат рассказывает мне не только историю Ленинграда, он описывает очень страшные вещи – это часть той кровавой цены, что заплатила наша страна за Победу.
Но видя сытых людей вокруг, я не понимаю – чего им не хватает? Тепло, светло, из крана вода течёт, я сам видел! В чём же дело?
– Вот, возьми, – протягивает мне толстый том брат. – Это воспоминания. Не сильно подробно, но тут о том, что и почему случилось в войну. Ну и после…
– Твои? – интересуюсь я, но он только качает головой.
Мы входим в большие залы, и я узнаю на фотографиях людей, но всё больше понимаю, что город, которым стал родной Ленинград, мне теперь чужд. Я просто физически отталкиваю от себя эту действительность, и в какой-то момент мне кажется, будто что-то рвётся. Передо мной проступает из стены картина весны – идут из школы дети, зеленятся деревья, я почти слышу радостные голоса и, не осознавая того, что делаю, направляю коляску вперёд.