Ленинградцы - стр. 16
– Как в первые годы, – понимаю я. – Ну что же, это дело знакомое.
А перед глазами встаёт сцена – мне лет пять, какой-то страшный небритый мужик с револьвером падает, получив пулю от мамы. Тоже были бандиты у нас, как без них… Что бы ни случилось, всегда находятся люди, желающие поживиться за чужой счёт, ничего ты с этим не поделаешь. Только неминуемая смерть их и пугает, а тюрьма для них дом родной. Ничто не ново в родном Петрограде…
Открываю учебник географии, сразу же заметив несоответствие на карте тому, что мне известно. Даже территория эрэсэфэсэр меньше той, что я видел на картах в своём времени. Намного меньше, на мой взгляд. Интересно, а мы точно в войне победили? То, что я вижу сейчас, мне старые папины карты времён Гражданской напоминает. Только вот ни товарища Ленина, ни товарища Сталина нет. Правда, нет и Ежова с Ягодой, что, скорее, радует. Хотя всё, как в семнадцатом, по маминым и папиным рассказам – говорить можно что угодно, только жрать нечего. Смогу ли я здесь жить? Сможет ли Алёнка?
Ладно, отложим географию. Особо ничего нового в ней нет, кроме границ, смотреть на которые просто больно. Лучше бы я навсегда остался там…
– Папа, тебе плохо? – с тревогой спрашивает меня всё чувствующая Алёнушка.
– Нет, маленькая, мне грустно, – объясняю я ей. – Просто грустно…
После такого учебник истории открывать просто страшно. Я откладываю свои учебники, доставая Алёнкины. Букварь, прописи, математика – хоть это не изменилось, и то спасибо. Теперь можно с доченькой позаниматься, стараясь не думать о тех учебниках, что мне принесли. Я не хочу жить в таком мире, просто не хочу, и всё. Кстати, мальчишку травили, а что будет, если травить начнут Алёнку?
– Гриша, – зову я зашедшего к нам племянника. – У вас же тут распространена травля, что будет, если дочку травить начнут?
– Напугаем, – неприятно оскаливается он. – Существуют методы. Ты этого не бойся, в бандитизме есть свои прелести.
– Интересный подход, – вздыхаю я, подумав о том, что вряд ли местный бандитизм страшнее того, который я видел в раннем детстве. – Нас двигать хоть как можно?
– Папа предполагал, что ты спросишь, – кивает племянник. – Сейчас поедите, и поедем. Сначала на… туда, куда вы хотите, а потом на мемориал. Только ходить вам обоим пока не надо.
– Я знаю, – киваю ему, ведь проходил это бессчётное количество раз. – Меня в коляске, а Алёнка на папиных руках поедет.
– Да! – соглашается моё солнышко.
Сначала-то мы на Охтинское, где мама лежит, а потом уже туда, куда племяш считает правильным. Ему виднее, конечно, он здесь живёт, в городе, отказавшемся от своего имени. Переименованным на немецкий лад. Я никогда не смогу его так называть, ведь сейчас он, будто предав тысячи погибших ленинградцев, даже именем своим подражает тем, кто душил его в огненном кольце.
Я не знаю, отчего так произошло, идеальных людей не существует. Наверное, близкие нам всем слова стали повторяться бездумно, а потом… Надо брата спросить, что случилось с родной страной.
Нас очень осторожно одевают – Алёнку в платье и шубу, потому что холодно ей, даже несмотря на месяц, меня тоже хорошо утепляют, затем пересаживают в узнаваемую коляску, а дочку мне на руки, и двигаются вниз. Здесь есть лифт, выглядящий совершенно футуристично, а мне очень хочется открыть глаза – и чтобы за окном был сороковой. Я знаю, что нужно делать, кого убеждать, ведь помню всё-всё. Я совершенно точно не смогу жить в предавшем самого себя городе…