Ленинградцы - стр. 14
– Хорошо, что ты нашёл свою судьбу, – где-то внутри я рад за него, но проявить эту радость не могу, будто подушка укрыла все чувства, отрезая их от меня.
– Сын тебя и малышку возьмёт под опеку, – сообщает мне Сашка. – Мне-то не разрешат уже, старый я. Он и усыновит, когда милиция не найдёт близких.
– То есть опять будем все вместе, – понимаю я, поблагодарив за хорошую новость. – По идее, всё должно получиться, только как со школой-то?
– Решим и со школой, – вздыхает брат.
А потом он мне рассказывает, как закончилась война и все надеялись и что случилось потом. Рассказывает, что моей страны больше нет. Хорошо, что у меня отсутствуют эмоции, потому что принять это просто невозможно. Произошла контрреволюция, и люди, до того мечтавшие о звёздах, принялись мечтать о каких-то штанах, колбасе и ещё непонятно о чём. Получается, нет больше Советского Союза, а отношение к врачам теперь совсем не то, что было когда-то. Смогу ли я жить в мире, полном озлобленных существ? Сможет ли Алёнка? Время покажет…
Нам в больнице лежать долго, я понимаю это. Надо сначала откормить хоть как, а потом уже учить… Тёзка записал нам с Алёнкой стресс-индуцированную амнезию, чтобы наше незнание не бросалось в глаза. Поэтому будем учиться с нуля, но до этого ещё довольно далеко, а вот что близко – примирить себя с этим миром. С людьми, не помнящими, что такое «нет воды» и «алиментарная дистрофия», никогда не видевшими, как умирает ребёнок, потому что поздно. Да для них самих ребёнок перестал уже быть кем-то важным, становясь обузой… Эх… Ничего, пережили голод, переживём и «изобилие».
Нам приносят еду – следующее кормление, а брат, грустно улыбнувшись, помогает Алёнке. Он сидит с нами до вечера, лишь потом уходя, но обещая, что скоро мы встретимся снова. Войны нет, значит, точно встретимся… Трудно принять факт того, что войны нет, трудно засыпать в тишине, просто в жуткой тишине.
А во сне ещё раз приходит то время… И ноябрь: вызовы на ДТП, ушибы в трамвайной давке, отравления. Когда зимой было уже нечего есть, отравлений стало больше… В декабре мы работали, практически не уходя домой, потому и гибли целыми станциями. И я опять рядом со своими коллегами, неунывающим водителем, а из окна машет мне Лариска, убитая шальным снарядом, в больнице улыбается Катька… Я снова с ними…
Будит меня Алёнкин писк. Она не кричит, только пищит, и столько отчаяния в этом писке, что я почти взлетаю с кровати, растормашивая дочку, успокаивая чего-то сильно испугавшуюся малышку и давя кнопку, показанную нам вчера. Я вижу – сердечко работает у доченьки совсем неправильно, поэтому и зову на помощь, а она вцепляется в меня просто намертво.
– Что случилось? – слышу я сонный голос коллеги.
– Кардиограф нужен, – сообщаю я ему, – кошмар нам приснился.
– Разве от кошмара… – начинает коллега, но под моим взглядом осекается.
– От кошмаров, бывало, и умирали, – объясняю я, – так что нужно работать быстро.
Тут до него доходит, что ситуация может быть серьёзной, и он начинает шевелиться быстрее. Набегают ещё врачи, но Алёнка буквально не подпускает их к себе, приходится всё делать мне. Доченька молчит, глядя широко раскрытыми глазами, не выражающими ничего. Я вижу, как коллегам становится страшно от её взгляда, хотя с чего вдруг…