Лекции по русской литературе - стр. 5
Помимо структурных, можно отметить и другие, более тонкие различия. Говоря о великих русских писателях XIX века, Набоков всецело пребывал в своей стихии. Эти авторы не только представляли для него абсолютную вершину русской литературы (включая, конечно, и Пушкина), но и не утрачивали притягательности вопреки утилитаризму, который он высмеивал как в социальной критике прошлого, так и, еще более саркастично, в ее более позднем советском изводе. В этом отношении публичная лекция «Русские писатели, цензоры и читатели» отражает позицию, нашедшую свое выражение в его подходе. В аудиторных лекциях социальный элемент у Тургенева порицается, у Достоевского высмеивается, сочинения же Горького разносятся в пух и прах. Как в «Мастерах европейской прозы» он подчеркивал, что студенты не должны видеть в «Госпоже Бовари» историю из буржуазной жизни в провинциальной Франции девятнадцатого века, так и высшее его восхищение вызывает отказ Чехова позволить социальным комментариям вмешиваться в его точные наблюдения над людьми, какими они предстают перед ним. Рассказ «В овраге» в художественной форме представляет жизнь такой, какая она есть, и людей такими, какие они есть, без искажений, которые могли бы возникнуть вследствие озабоченности общественной системой, способной породить таких персонажей. Соответственно, в лекциях о Толстом Набоков с легкой иронией сожалеет о том, что Толстой не увидел, что красота завитков темных волос на нежной шее Анны с художественной точки зрения важнее взглядов Левина (Толстого) на сельское хозяйство. В «Мастерах европейской прозы» он постоянно и в различных планах акцентирует внимание на художественности; однако в настоящем собрании лекций по русской литературе этот акцент может показаться еще более твердым, поскольку принцип художественности, по мнению Набокова, противостоит не только предубеждениям читателя 1950‐х годов, о чем, как кажется, он говорит в «Мастерах европейской прозы», но и – что более важно для писателей – антагонистическим и в конечном счете торжествующим утилитарным позициям русской критики XIX века, позднее утвердившимся в Советском Союзе в догму государственного управления.
Мир Толстого идеально соответствовал утраченной родине Набокова. Ностальгия, которую он испытывал вследствие исчезновения этого мира и его обитателей (он в детстве однажды видел Толстого), усилила его неизменное превознесение художественного изображения жизни в русской литературе Золотого века, особенно в произведениях Гоголя, Толстого и Чехова. В эстетике артистическое, конечно, недалеко отстоит от аристократического, и не будет преувеличением предположить, что обе эти мощные составляющие набоковского характера могли лежать в основе его отвращения к тому, что он называл фальшивым сентиментализмом Достоевского. Они же, безусловно, питали его презрение к Горькому. Поскольку Набоков преподавал русскую литературу в переводах, он не мог сколько‐нибудь детально обсуждать важность стиля; но кажется бесспорным, что его неприязнь к Горькому (помимо политических соображений) была обусловлена как пролетарским стилем «буревестника», так и тем, что Набоков считал топорностью в его изображении характеров и ситуаций. Отсутствие у него восхищения стилем Достоевского, возможно, также отчасти повлияло на его в целом неблагоприятное мнение об этом писателе. Поразительны те несколько случаев, когда Набоков приводит отрывки из Толстого по‐русски, чтобы проиллюстрировать своим слушателям необычайный эффект соединения звука и смысла.