Легитимация власти, узурпаторство и самозванство в государствах Евразии. Тюрко-монгольский мир XIII – начала ХХ в. - стр. 54
Эта идеология представляется до некоторой степени противоречивой, ведь называя Аштарханидов узурпаторами, бухарские эмиры все же носили приставку «тура», на которую приобрели право путем браков с царевнами именно из этой династии, да и хивинские Кунграты также породнились не с чагатайскими Чингисидами, а с казахскими, т. е. теми же Джучидами! Кроме того, эта идея представляет большой интерес с политико-правовой точки зрения – ведь в своих интересах постчингисидские правители Средней Азии совершенно исказили сам принцип «чингисизма». В имперскую эпоху принадлежность к «золотому роду» давала право стать ханом в любом государстве на пространстве бывшей Монгольской империи. Правители же XVIII–XIX вв., напротив, стали утверждать, что только конкретная ветвь Чингисидов – потомки Чагатая – имела право царствовать в ханствах Средней Азии, тогда как воцарение в них представителей других ветвей незаконно. Изначальной целью создания вышеупомянутой идеологии было существование (или восстановление) империи под общей властью потомков Чингис-хана и возможностью сохранения власти за «золотым родом» даже если одна из его ветвей, правящая в конкретном государстве, пресечется. В трактовке же Мангытов, Кунгратов и Мингов эта идея стала орудием своеобразного «изоляционизма» среднеазиатских постчингисидских правителей, поскольку позволяла им не допускать к борьбе за власть в Средней Азии любое семейство Чингисидов за исключением потомков Чагатая (к этому времени благополучно вымерших). В результате Чагатаиды, провозглашенные единственными законными правителями Средней Азии, были противопоставлены всем остальным чингисидским династиям. И как ни парадоксально, в новой трактовке более легитимными правителями этого региона стали считаться Тимуриды, а не сменившие их чингисидские династии более позднего времени.[78] И хотя, согласно исследованиям Т. К. Бейсембиева, эта концепция получила наибольшее развитие в конце XVIII–XIX в., ее истоки, несомненно, берут начало из куда более ранней историографии. Например, уже Бабур в своих «Записках» представляет себя как потомственного властителя Мавераннахра, тогда как хан-Чингисид Мухаммад Шайбани, пришедший в Среднюю Азию из Восточного Дешт-и Кипчака, бывших золотоордынских владений, характеризуется как «чужак и враг» [Бабур, 1992, с. 103].
Преемниками Чагатаидов и Тимуридов и стали объявлять себя среднеазиатские правители постчингисидского периода. Интересно отметить, что эта преемственность продвигалась не только на чисто политическом, идеологическом или даже историографическом, но и, так сказать, филологическом уровне. Среднеазиатские правители конца XVIII – начала ХХ в. широко использовали чагатайский вариант тюркского языка («счагатайский тюрки») в литературе и разговорной речи, ранее широко распространившийся из Средней Азии по многим тюрко-монгольским государствам, но со временем вытесняемый среднеазиатским вариантом фарси [Бейсембиев, 2007, с. 85–87]. Они покровительствовали поэтам, продолжавшим традиции классической среднеазиатской поэзии (заложенные Алишером Навои и др.). Например, кокандский Омар-хан, при котором, собственно, и началось создание традиции правопреемства династии Минг от Тимуридов, в 1820 г. направил османскому султану Махмуду II среди других подарков и поэтическую антологию, в которую вошли произведения Алишера Навои, Лутфи, Фузули и… самого Омар-хана, который, таким образом, демонстрировал не только политическое, но и культурное преемство от Тимуридов [Эркинов, 2013]! Узбекский исследователь А. С. Эркинов назвал эту тенденцию «тимуридским маньеризмом» [Эркинов, 2008, с. 58, 62].