Легенда о Людовике - стр. 10

предположить, что завещание короля Людовика Смелого о вашем регентстве не является подлогом, – он нарочно подчеркнул первые слова, и Бланка ощутила, что, несмотря на все свои усилия, всё же бледнеет, – даже если и так, женщина не может править королевством, и вы это понимаете, ибо, я повторяю это, вы умны и – я уверен, вопреки всем сплетням, – совершенно невиновны. А раз женщина не может править – сие означает, что править будет тот мужчина, что к ней ближе всех. Угодно ли вам отдать вашего сына и Францию в руки безмозглого трубадура из Шампани? Угодно ли, я вас спрашиваю, мадам?

– Я скажу вам, мессир, что мне угодно, – сказала Бланка тихим, низким и бесстрастным голосом. – Мне угодно, чтобы вы прежде всего прекратили осыпать оскорблениями мою особу, ибо я напоминаю вам, коль скоро вы забываетесь, что, регентша или нет, я всё ещё королева Франции. С того самого дня, как понесла я дитя моего дорогого супруга, ни один мужчина не был ко мне ближе всех и никогда отныне не будет. В чём я клянусь вам, слышите, вам, Пьер Моклерк, вот на этом кресте, – она схватила свой нательный крест, поднесла к губам и быстро и крепко поцеловала. Моклерк молча слушал её, более не пытаясь заламывать руки. Бланка перевела дух и продолжала: – Затем мне угодно, мессир, чтоб вы прекратили ваши жалкие и гнусные попытки заставить меня отказаться от регентства и вручить его вам либо вашему кузену Филиппу Строптивому. Ибо пока бьётся моё сердце, этому не бывать.

– Даже если такой будет воля вашего короля? – с насмешкой спросил Моклерк.

Бланка осеклась.

– Моего короля?

– Вы забыли о том, что у вас есть король, мадам? Я говорю о вашем сыне, нынче помазанном на царство. Не в его ли воле выбирать, чьей руке доверить полноту власти до тех пор, пока он не возмужает довольно, чтоб принять её самому?

«О Господи, о чём он говорит?» – подумала Бланка в недоумении. Если до этой минуты всё, что он сказал, было для неё ясней Божьего дня, то теперь она не понимала, и это тревожило её. Впрочем, Моклерк не стал её дольше мучить.

– Я говорил с его величеством сегодня. И нижайше просил, дабы он, как следует взвесив всё, решительно объявил свою волю. Полагаю, ввиду сомнительности документа, оставленного нам прежним королём, слово короля нынешнего будет иметь не меньший вес, не так ли, мадам?

Бланка стиснула подлокотник. Дитя в её чреве яростно билось, пиная её изнутри, но ни один мускул не дрогнул на её лице, лишь капельки пота выступили на висках.

– Вы говорили с королём?

– Был удостоен сей чести.

– Когда?

– Нынче, перед тем, как явился к вам. Не мог сдержать желания немедленно засвидетельствовать ему мою радость и, пуще того, мою покорность и любовь.

Негодяй… Ах ты низкий, лживый, ничтожный негодяй! Так ты решил воспользоваться не только слабостью и усталостью беременной женщины. Ты с неменьшим рвеньем штурмовал сознанье и рассудок мальчика, прошедшего за последние недели через множество испытаний, слишком тяжких для его лет. Луи, такой маленький, худенький, такой хрупкий в тяжёлом церемониальном одеянии, в чересчур большой для него короне, стоящий пред алтарём на коленях и глядящий вверх, на образа, взглядом, исполненным растерянности, – теперь, когда этот недавний образ всплыл в памяти Бланки, она ощутила, что слёзы вот-вот брызнут из её глаз. Как несправедливо это было! Из собора они отправились в дом архиепископа, и Бланка приказала никому не тревожить Луи до утра. Мать в ней рвалась к нему всем сердцем, хотела обнять, приголубить, утешить, вселить в него чувство веры и защищённости. Но королева в ней знала, что ему лучше провести одному эту ночь. Что король нынче рождается в нём так же, как в ней вот-вот родится новая жизнь, и негоже другим глядеть на это. А Моклерк, этот слизкий червь, нарушил священный покой этой ночи, быть может, последней спокойной ночи в жизни её мальчика. Бланка испытала вдруг неистовое желание встать и залепить Моклерку пощёчину, по-мужски тяжёлую, так, чтоб из носа у него хлынула кровь. Но она не встала – лишь потому, что в ней не осталось уже на это сил.