Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - стр. 28

Из них двоих бо́льшим художником он считал себя и полагал, что Евгения забудет о своих амбициях ради мужниных – как поступала мать Бориса в браке с его отцом. В то время как Борис был по натуре деятельным и даже передвигаться предпочитал бегом, а не шагом – возможно, сбрасывая таким образом избыточную нервную энергию, – Евгения была довольно апатичной и предпочитала сидеть дома. Казалось, они энергетически несовместимы.

Летом 1922 года Борис съездил с молодой женой в Берлин. Евгения впервые выехала за границу, и молодожены упивались впечатлениями в столице Германии, ходя по шумным кафе и художественным галереям. В то время как Евгении нравилось осматривать достопримечательности и наслаждаться пульсом жизни модных кварталов, Бориса, как и Толстого, больше тянуло к «настоящей Германии» – нищете трущоб в северных районах города.

Часть переводческой работы Бориса оплачивалась в долларах. Он тратил деньги широкой рукой. Стыдясь иметь так много по сравнению с нищетой столь многих, он всегда оставлял невообразимо щедрые чаевые, как и его зять Фредерик. По словам Жозефины, которая порой сопровождала брата в его прогулках по Берлину, он также «осыпал звонкой монетой[103] бледных мальчишек с протянутыми руками». Борис объяснял, почему его (как и Толстого) так привлекают обездоленные: «Людей художественной складки[104] всегда будет тянуть к людям трудной и скромной участи, там все теплее и выношеннее, и больше, чем где бы то ни было, души и краски».

Когда истекли первые безоблачные недели посещений художественных салонов и встреч со старыми друзьями, писатель сделался беспокоен и раздражителен. Евгения страдала от гингивита, воспаления десен, из-за чего часто плакала. Но Борису были безразличны ее страдания. «Мы, родственники,[105] были на ее стороне, – объясняла Жозефина, – но что мы могли поделать? Борис не проявлял грубости; просто, казалось, ему опостылела абсурдность и неуместность всей ситуации – и житье в пансионе, и отсутствие приватности, и неудержимая слезливость жены». Родственники удивились еще сильнее, когда он решил снять для себя отдельную комнату, где мог бы спокойно работать. Этот шаг они сочли излишеством. Последней каплей стал момент, когда Евгения обнаружила, что беременна. Ссоры стали еще более бурными: «Ребенок! Рабство![106] В конце концов, это твоя забота, – говорил Борис жене, – ведь ты мать».

«Что? – кричала в ответ Женя. – Моя? Моя?! Ах! Ты, ты… ты забываешь, что я предана своему искусству, ты, эгоист!»

Главным источником напряженности между супругами был вопрос о том, возвращаться ли в Москву, и если да, то когда. Борис жаждал вернуться в Россию, в то время как Евгения хотела остаться в Берлине, «второй русской столице». Энергия русской интеллектуальной жизни в Берлине достигла зенита в начале 1920-х годов, потом постепенно снижалась под воздействием широко распространявшихся политических беспорядков и стремительно взлетавшей инфляции. Мрачность судьбы Германии печалила Пастернака, который впоследствии писал: «Германия голодала и холодала[107], ничем не обманываясь, никого не обманывая, с протянутой временам, как за подаяньем, рукой (жест для нее несвойственный) и вся поголовно на костылях». В типичной для него театральной манере он добавлял, что ему потребовались «ежедневная бутылка коньяку и Чарльз Диккенс, чтобы позабыть это».