Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - стр. 22
В «Докторе Живаго» Юрий Живаго так говорит об этом грандиозном политическом перевороте:
«Экстренный выпуск,[83] покрытый печатью только с одной стороны, содержал правительственное сообщение из Петербурга об образовании Совета Народных Комиссаров, установлении в России советской власти и введении в ней диктатуры пролетариата. Далее следовали первые декреты новой власти и публиковались разные сведения, переданные по телеграфу и телефону.
Метель хлестала в глаза доктору и покрывала печатные строчки газеты серой и шуршащей снежной крупою. Но не это мешало его чтению. Величие и вековечность минуты потрясли его и не давали опомниться».
После 1917 года жизнь в Москве стала безрадостной. Не хватало продуктов питания и топлива, бытовые условия ухудшались. К счастью, брат Бориса Александр, подававший надежды архитектор, точно знал, какие фрагменты балок крыши можно снять и распилить на дрова, не вызвав обрушения всего дома, что случалось, и не раз, с другими московскими домами зимой 1918–1919 гг. Нехватка дров была настолько острой, что по ночам Борис отрывал доски от рассохшихся заборов или воровал дрова из правительственных учреждений, а гости, приглашенные на чай, приносили с собой в дар хозяевам вместо привычных сладостей или шоколадных конфет поленья. В серых предрассветных сумерках дети Пастернаков отправлялись на Болото – рынок, где крестьяне торговали скудными запасами овощей. В «Живаго» Пастернак вспоминает лишения и тяготы войны и ее последствия – голод и эпидемию тифа:
«Близилась зима,[84] а в человеческом мире то, похожее на зимнее обмирание, предрешенное, которое носилось в воздухе и было у всех на устах.
Надо было готовиться к холодам, запасать пищу, дрова. Но в дни торжества материализма материя превратилась в понятие, пищу и дрова заменил продовольственный и топливный вопрос.
Люди в городах были беспомощны, как дети перед лицом близящейся неизвестности, которая опрокидывала на своем пути все установленные навыки и оставляла по себе опустошение, хотя сама была детищем города и созданием горожан.
Кругом обманывались, разглагольствовали. Обыденщина еще хромала, барахталась, колченого плелась куда-то по старой привычке. Но доктор видел жизнь неприкрашенной. От него не могла укрыться ее приговоренность. Он считал себя и свою среду обреченными. Предстояли испытания, может быть, даже гибель. Считаные дни, оставшиеся им, таяли на его глазах…
Он понимал, что он пигмей перед чудовищной махиной будущего, боялся его, любил это будущее и втайне им гордился, и в последний раз, как на прощание, жадными глазами вдохновения смотрел на облака и деревья, на людей, идущих по улице, на большой, перемогающийся в несчастиях русский город, и был готов принести себя в жертву, чтобы стало лучше, и ничего не мог».
В 1921 году, к величайшему огорчению Бориса, его сестры и родители покинули Россию и переехали в Германию. Тогда Пастернаки еще этого не знали, но больше им не суждено было вместе жить на русской земле. Лишенная права на получение высшего образования в России – так же как любой отпрыск непролетарской семьи в послереволюционном климате, Жозефина в одиночку уехала в Берлин, стремясь поступить в университет и снять жилье для родителей, которые решили отправиться вслед за нею. Вскоре к Жозефине присоединились Лидия, Леонид и Розалия. Борис и Александр остались в Москве, в семейной квартире-студии в доме номер 14 на Волхонке, занимаясь карьерой: Борис – литератора, Александр – архитектора. Розалия и Леонид сумели получить визы в Германию с целью длительных курсов лечения: Леониду пришлось удалить катаракту, а у Розалии были проблемы с сердцем. Голодные послереволюционные годы подорвали их здоровье, силы и дух; кроме того, Леонид Пастернак был глубоко обеспокоен перспективой лишиться московской квартиры, которую могли конфисковать в пользу государства. Однако никому из членов семьи и в голову не приходило, что они не смогут воссоединиться в России после того, как стихнут социальные потрясения.