Куда мы, папа? (сборник) - стр. 13
Как-то раз мы его потеряли.
Я всю ночь перебирал опавшие листья, один за другим.
Стояла осень.
Это был сон.
Смерть ребенка-инвалида так же страшна, как смерть нормального ребенка. Надеюсь, люди не считают иначе.
Особенно страшна смерть того, кто никогда не был счастлив, кто знал лишь страдания.
Поэтому сложно улыбаться, вспоминая о Матье.
Наверное, однажды мы все трое встретимся.
Узнаем ли мы друг друга? Какими вы будете? Как вы будете одеты? Я всегда видел вас только в детских комбинезонах, а вы, возможно, облачитесь в костюм-тройку или предстанете в белом, словно ангелы? Может, у вас вырастут бороды и усы для важности? Изменитесь ли вы? Повзрослеете ли?
Узнаете ли вы меня? Я рискую быть не в лучшей форме.
Я не осмелюсь спросить, по-прежнему ли вы инвалиды… На небе вообще есть инвалиды? Может, вы станете здоровыми?
Сможем ли мы наконец поговорить как мужчина с мужчиной о важном, о том, что я не смог сказать вам во время земной жизни, потому что вы не понимали французский, а я не понимал ваш волшебный язык?
Может, на небе мы поймем друг друга. И встретим вашего дедушку. Я никогда вам о нем не рассказывал, вы с ним не знакомы. Увидите, он любопытный персонаж, думаю, он вам понравится и здорово вас рассмешит.
А еще прокатит на машине и угостит стаканчиком… Что пьют на небе? Наверное, мед.
На машине дед ездит быстро. Очень быстро. Слишком быстро. Но мы не испугаемся.
Тем, кто умер, бояться нечего.
В какой-то момент мы испугались, что Тома страдает из-за смерти брата. Он его повсюду искал, открывал шкафы, выдвигал ящики. Впрочем, длилось это недолго. В конце концов, развлечения, рисование и Снупи перевесили чашу весов. Тома обожает рисовать карандашами и красками. Он абстракционист. Фигуративную живопись он пропустил, сразу перешел к абстрактной. Малюет он много, но никогда не переделывает. Серии рисунков всегда называются одинаково: «Для папы», «Для мамы» и «Для моей сестры Мари».
Стиль со временем особенно не меняется. Тома явно последователь Поллока[10]. Палитра яркая. Формат всегда один и тот же. Когда бумага заканчивается, а вдохновение бьет через край, Тома продолжает рисовать прямо на деревянном столе.
Когда шедевр готов, Тома его дарит. Когда мы говорим, что получилось красиво, он радуется.
Иногда я получаю открытки из лагеря, куда дети отправились на каникулы. Обычно на открытках закат оранжевого солнца и море или ослепительной красоты горы. А на обороте надпись: «Дорогой папа, я очень рад, мне весело. Я скучаю». И подпись: Тома.
Почерк красивый, ровный, орфографических ошибок нет, видно, что вожатая старалась. Хотела доставить мне удовольствие. Ценю ее добрые намерения.
Но я не получаю никакого удовольствия.
Я предпочитаю нечитабельные каракули Тома. Его абстрактные рисунки наполнены, возможно, большим смыслом.
Однажды Пьер Депрож[11] вместе со мной зашел забрать Тома из «школы». Пьер не хотел, но я настоял.
Как и любого новоприбывшего, Пьера сразу окружили кривые, косые, пускающие слюни и жаждущие ласки дети. Не слишком привлекательная компания. И хотя Пьер в принципе с трудом переносил людей и с любвеобильными поклонниками вел себя довольно жестко, перед детьми словно оттаял.
Зрелище его потрясло. Он захотел вернуться к больным детям снова. Его зачаровал странный мир, в котором двадцатилетние увальни целуют плюшевых мишек, берут за руки незнакомых людей или угрожают порезать вас ножницами на мелкие кусочки.