Крик журавлей в тумане - стр. 24
На энтом они с мужиком и расстались. Он пошел к себе в честную жизнь, а она на вокзал, где барышня с кудряшками своим радикюлем порушила ее клятву. Причем Матрена была совсем не виноватая. Просто у бабы той, дуры круглой, радикюль дюже красивый был. Из крокодильей блестючей кожи, с желтенькими замочками. Потом оказалось, что в энтом радикюле только и навару, что фасон, а боле ничего. Ни цацок, ни капусты. Кудряшка та чертова своим пустым радикюлем прям в душу Матрене плюнула. На понюх и то не хватило, зато срок ей тогда богатый вкатали, по старой памяти. Менты поганые. Опять детей сиротами оставили, пусть вот теперя сами их своим государством кормят.
Надя слушала бесконечную Матренину болтовню и постепенно выходила из депрессии. В ней начал появляться интерес к той новой жизни, в которую она попала. Она привыкла к нарам и к запаху параши, научилась различать по номерам содержание статей Уголовного кодекса. Матрена-Мотя, приняв Надю под свое покровительство, посвятила ее в тайны тюремных дел, но девчонка к блатной жизни оказалась настолько негодная, что язык матерный и тот не смогла освоить. Матрена сначала злилась на бестолковость ученицы, а потом махнула рукой:
– Каждому свое. Случайный ты, Надежда, в камере человек. Не наш, не тюремный. Если уцелеешь, с воли сюда не вернешься, а потому наука наша тебе не в надобность.
Однажды, немного для виду поделикатничав, она спросила:
– Ты, девка, по возрасту уж взрослая, а что же, женских дел не имешь еще?
– Раньше было, – пролепетала покрасневшая Надя.
– Было, че ли, дело с кем?
Надя вспомнила Зотова и содрогнулась.
– Нет! – твердо ответила она, будто надеялась, что от одного только этого слова ненавистный образ Зотова исчезнет навсегда, а у нее все нормализуется.
– Э-э, нет, врешь, девка! – не поверила опытная Матрена. – Я давно к тебе приглядываюсь. Врешь. То у тебя тошноты, то бледности. Аппетиту нету, а вес вроде как животом набираешь. Не могет энто случаем быть. Сознавайся.
– Это у меня от кашля. У меня воспаление хроническое в легких. Вы же сами слышите, как я подкашливаю, – пустилась в объяснения Надя, сама не веря своим словам.
Она уже давно чувствовала, что с ней происходит неладное, но не могла понять почему.
– Меня не проведешь, мне такие дела ешшо как знакомые. Можешь и не сознаваться, я и так давно уж догадалась – носишь. Никак, снасильничал кто над тобой, и потому говорить не хочешь? – не отставала от нее Матрена.
Надя хотела в ответ возразить, но голос предательски задрожал и она заревела.
– Из энтих, из лампасников галифейных, наверняка, – догадалась Матрена. – Так?
Не в силах что-либо сказать, Надя кивнула.
– У, гады ползучие. Мало им коммунизма с партией родимой, они еще и девчонок-малолеток иметь хотят. Празднуют свои удовольствия, без стыда всякого, – выругалась Матрена. – Ты вот че, девка, не реви. Москва слезам не верит, и мы тоже. В Ужог тебе надо, нельзя тебе по этапу. Силы в тебе нету. А в Ужоге – там больница и дом младенца. Там все наши рожают. Я там тоже три раза отмечалась. Врач там душевный, Сергей Михалыч, из заключенных, политический. Сдается мне, ты того же корня, он нежных оберегает. Сам из антиллигельных.
– Интеллигентных, – улыбаясь сквозь слезы, поправила ее Надя.
– Ну, оно мне не больно надо, – отмахнулась Матрена, – счас мы тебе медосмотр организуем. Ложись, помирай.