Крест и корона - стр. 23

– Я все время буду при королеве Екатерине, – напомнила я ей. – Моя мать полностью доверяет королеве. И мне абсолютно нечего бояться, пока я нахожусь у нее на службе.

– Да, Джоанна, королева – чистая и благородная женщина. Но ты все-таки возьми этот медальон.

Я посмотрела в глаза Маргарет, в которых отражались умирающие язычки пламени из камина, и мне стало не по себе.

Я надела медальон на шею.

– Хорошо, кузина, я буду всегда его носить. Надеюсь, теперь ты больше не станешь беспокоиться обо мне?

Маргарет обняла меня.

– Спасибо, – прошептала она, и я, потрясенная, почувствовала у себя на щеке ее холодные слезы.

Лондонский Тауэр, май 1537 года

Я понимала: тут что-то не так, слишком уж широкой оказалась кровать.

Каждое утро перед рассветом помощник ризничего звонил в колокол, я садилась, осеняла себя крестным знамением, потом шарила по полу возле своего соломенного тюфяка. Он лежал на полу у стены послушнической спальни рядом с тюфяком сестры Винифред с одной стороны и сестры Кристины – с другой.

В непроглядной темноте спальни мы на ощупь находили свои сложенные хабиты – они лежали рядом с тюфяками, куда мы клали их несколькими часами ранее, – и быстро одевались. Через несколько минут желтоватый свет начинал пробиваться внутрь сквозь щель под дверью: двадцать четыре монахини Дартфорда с зажженными лампами проходили мимо нашей комнаты парами, направляясь на лауды. Мы дожидались, когда пройдет последняя пара, а потом занимали свои места в конце и по каменным ступеням спускались в церковь.

Но сегодня утром кровать была слишком мягкой и широкой – я поняла это, дотянувшись пальцами до ее края. И не только это показалось мне непривычным. Густой теплый свет щекотал мои веки. Нежели солнце уже встало? Нет, это невозможно: ни одна монахиня или послушница в Дартфорде не могла проспать лауды. Даже если у нас болел живот, если горло жгло огнем, если чресла изнывали от месячных, мы все равно шли по каменному коридору на первые молитвы. В противном случае нас ждало строжайшее наказание на капитуле.

Я хотела было подняться и узнать, что случилось, намереваясь загладить свою вину, но странная тяжесть прижимала меня к постели. Я не могла открыть глаза. Постель словно затягивала меня. Какая-то часть меня противилась этому, но другая – гораздо бульшая – желала подчиниться этой тягучей черной пустоте.

По прошествии некоторого времени пустота исчезла, и я оказалась на огромном поле в толпе людей – слякоть, толкотня, смех, ругань, красные от вина лица. Я снова была на Смитфилде. «Ты спишь, Джоанна, – сказала я себе вслух. – Тебе ничто не угрожает». И в самом деле, теперь мои ноги словно пари`ли над грязью. Я плыла, летела над толпой. И никто меня не видел.

Потом я увидела ее, и меня повлекло к земле. Она шла далеко впереди, но я узнала ее по так хорошо знакомой мне гордой походке, манере никогда не сутулиться и распрямлять плечи, когда что-то вызывало ее неудовольствие. Я хотела как следует рассмотреть ее, прикоснуться к ней, но внезапно меня охватил ужас. Я больше не чувствовала себя в безопасности в этом сне. Он превратился в реальность.

Я позвала ее, но она меня не услышала.

– Мама, помоги мне! – изо всех сил закричала я. – Не позволяй им забирать меня в Тауэр!

Моя мать повернулась, взгляд ее остановился на мне.