Крепостная - стр. 8
Видимо, комната, где мне было предложено спать, была и правда каким-то хозяйственным углом. При выходе я чуть подолом не собрала в кучу стоящие друг на друге ведра. Тут же на стене висели серые холщовые зипуны. Один такой я видела на Фирсе. А напротив комнатёнки была приоткрыта дверь. За ней густо гудела комарами улица.
Дверь я прикрыла и пошла по коридору, застеленному половиками. Значит, в доме два входа. Тот, в который затащил меня Фирс с Глашей несколько часов назад, был куда презентабельнее, да и большая гостиная сразу за входной дверью. А тут – нате вам, чулан!
Вернее, дальше был даже не коридор. Левая стена с окнами, а правая – с двумя плотно закрытыми дверьми, картины на стенах. Зачем-то расставленные у окон стулья с вышитыми накидками, хорошие шторы. Пара столиков со стоящими на них канделябрами.
Свет не горел, и я подняла голову к потолку. Ни люстр, ни простых лампочек, спускающихся на длинных и тонких, как мышиные хвосты, проводах, я не увидела.
Дверной проем в следующую комнату. И снова слева два окна, а справа пара дверей. Но теперь голоса были слышны куда лучше. Домна басила, ругая кого-то на чем свет стоит, ей отвечал тихий, сиплый даже голосок мужчины. В следующей комнате за круглым столом, накрытым вышитой скатертью, спиной ко мне сидела хозяйка. Голос мужчины раздавался справа. Чтобы увидеть собеседника, мне пришлось бы заглянуть, но я не торопилась быть замеченной.
На столе самовар, блюдо с пирогами, источающими такой аромат, что я шумно сглотнула слюну. Думать, где я, а еще важнее – кто я, не хотелось. Произошедшее невозможно было как-то даже обозвать. Хотелось есть.
– А ты мне рот-та не запирай, Осип! Зайково – моя деревня, а коли моя, то и решаю за нее я! Ты б вот лучше газетёнки-т свои, бумажонки не читал и не выдумывал беды, не кликал её! – не дослушав невидимого мужчину, перебила Домна. – В Троицке-т падёж был, слыхал какой? Коли до нас дойдет, то сынок по миру пойдет! С чем его оставим в миру?
– Домна, коли мы чийчас не решим ничего, то и Зайково твое, и Марусино, и все остальные деревни накроются, коли не останется тама крепостных. Падёж-та тебе покажется тады ерундовее чирья! – я наконец расслышала слова мужчины. Он не истерил, в отличие от женщины, был покоен, но слышалась некая обида в его тихом и смиренном голосе.
Шаги в комнате вдруг направились в мою сторону, и я сильнее вжалась в угол у стены, разделяющей эту часть дома с гостиной. Мимо меня проследовал Фирс с лампадкой и Глаша с пирогами. Видимо, поздний ужин уже окончен, и хозяева вот-вот засобираются по постелям. Я прислушалась. Тикали ходики, Домна прихлебывала из блюдца чай. На краю стола лежала газета.
– Фирс, айда, помоги мне. Спать буду, коли моя собственная жена не слушает меня, то чего мне тут сидеть и про ее деревни да падёж скота выслушивать? – словно сам себе пробубнил мужчина за углом. И я поторопилась назад.
Дверь, выходящая на улицу, снова была приоткрыта. Видимо, именно через нее в гостиную носили еду, а не готовили в доме. Высунув нос и поняв, что никого нет, я спустилась с крыльца, осмотрелась и увидела избу с открытой дверью. Оттуда несло пирогами еще больше.
Дождалась, когда Фирс и Глаша пройдут в дом, добежала до избы, из которой они только вышли, и прошмыгнула внутрь. Длинный деревянный стол, большая печь в пол-избы и пара лавок – вот и все, что здесь было. На столе, сейчас накрытые полотенцами, стояли те самые пироги, на стене висела кухонная утварь. Дерево стола и лавок, чисто начищенное, белело и будто звало провести по нему ладонью.