Красные курганы - стр. 53

вещи и люди часто кажутся нам не такими, какие они есть на самом деле. В конце концов, если что-то неясно, то лучше не торопиться с выводами. Да и с разговором тоже. Пусть сам князь начинает, а мы будем лишь направлять его речь в ту сторону, которая нам наиболее выгодна».

Как-то незаметно свита епископа, которая, правда, и насчитывала-то всего лишь три человека, растаяла по пути. В небольшой комнатке, скудостью убранства напоминающей прибежище монаха-схимника, они оказались вдвоем – сам епископ и князь.

Впрочем, глянув на грубо сколоченный стол, ломившийся от всевозможных яств и напитков, а также на два удобных вместительных кресла, придвинутых к нему с противоположных сторон, про келью епископ уже не думал.

Разговор начинать пришлось, к огорчению отца Альберта, ему самому. Константин же ограничивался преимущественно односложными репликами, причем какими-то двусмысленными, если не сказать – загадочными.

Например, один раз он и вовсе произнес фразу, которую епископ после вертел в уме битых полчаса, но так и не смог ее понять:

– Ну, я не знаю, отче. Да нет, пожалуй.

«То ли он согласился с моими словами, то ли отверг их, то ли… Фу-ты, господи…» – от столь непосильной задачи епископ даже вспотел и пожалел, что по причине своей самоуверенности не взял на переговоры хорошего переводчика.

Если бы кто-то из братьев-рыцарей знал язык схизматиков, то епископ непременно прихватил бы его с собой, но таковых не имелось, а брать кого-то из местных жителей ему совершенно не хотелось – мало ли о чем они с князем договорятся.

Теперь же словарного запаса явно не хватало, и время от времени епископ невольно прибегал к спасительной латыни. Тут он столкнулся с первой неожиданностью. Оказывается, русский князь не был таким уж остолопом и древний язык великих римлян немного понимал.

Во всяком случае, когда отец Альберт, брезгливо указывая на меч Константина, презрительно произнес: «Leges barbarorum»,[47] то собеседник отреагировал должным образом. Пожав плечами, он усмехнулся и, указав глазами на нагрудный крест епископа, заметил: «Suum cuigue».[48]

А вот общие рассуждения о народном благе или свете истинной веры, который князь по неразумению заслонил своим поведением от недавних язычников, совершенно не устыдили Константина.

Он лишь лениво осведомился, почему бы в этом случае ливонскому епископу не распустить свое войско по замкам, оставив лишь пяток священников, и пусть те по-прежнему осуществляют богослужение в своих храмах.

– Каждая вера поначалу нуждается в защите, – заметил отец Альберт.

– Защите словом или защите мечом? – уточнил Константин.

– Поначалу слов не всегда бывает достаточно, – уклонился епископ от прямого ответа.

– Всегда, – не согласился рязанский князь. – Но только при условии, что человек принял веру добровольно, проникнувшись этим словом. Если же он окрещен насильно, то удержать его в ней и впрямь возможно лишь с помощью меча.

– Тем не менее замок ты захватил с помощью тех, кто пропитан черной неблагодарностью и склонен укусить протянутую руку. Мой настоящий долг – по-отечески предостеречь тебя от излишнего доверия к предателям. Тот, кто единожды изменил своему господину, непременно попытается это повторить, едва сочтет, что извлечет из этого выгоду и… – Тут епископ, не договорив, изумленно вскинул бровь, потому что его собеседник как-то странно дернулся и натужно закашлялся.