КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой! - стр. 42

– Почему ты… Босой? Ты что… Тоже из… Казаков? А впрочем… Я тебя узнал, старик. Ты – лазутчик! Ты под Касторной в прошлом году выдал нашу разведку… Часовой! Расстрелять… Сволочь!.. – и снова уткнулся в чтение.

И, едва Кузьмич раскрыл мигом пересохший рот, его тут же грубо вытолкнули из помещения и, скрутив проволокой руки, грубо подталкивая и покалывая штыками, двое красноармейцев повели вдоль гудящего перрона. Перейдя пути, возле одинокого хилого деревца свернули в степь. Стаи развеселившихся на мартовском солнце ворон галдели высоко в небе. Один из конвоиров, слегка прихрамывающий, лет сорока, повесив карабин на спину, приостановился, стал медленно, оценивающе поглядывая на Кузьмича, сворачивать самокрут, смачно слюнявя клочок пожелтевшей газеты.

– Ну и… Куды ево, Крюков? – другой, помоложе, растерянно озирался по сторонам, – хучь бы балочка какая… Иль кустики… Не хорошо. Не на бугре ж ево… Кончать.

У Кузьмича при этих словах вдруг сами подкосились ватные ноги, он опустился на колени и, всхлипывая, совсем как тот сопливый мальчишка, взмолился:

– Ребяты… Ребятки… Христа ради… Та я ж… Та какой же я вам… Лазутчик? Сроду в энтой… Кас…, Касторке…, – он истово крестился и размазывал по щекам вдруг ручьем хлынувшие слезы, – не бывал я… Вот вам Хрест! Будь она проклята!.. Помилуйте! У мене на плечах… Детки… Мне ить… молотобой нужон, я за ним… Прибывал, думал, што… Выкуплю. А тут… моряк один… Пощадите, сынки-и… соколики-и-и…, – и, склонив седую голову, повалился на сухую траву, царапая землю жилистыми ладонями и силясь обнять запыленные сапоги одного из конвоиров.

Тот, что постарше, наконец склеил самокрутку, бережно заткнул ее за обшлаг разношенной папахи, подошел сзади вплотную и, приставив к черно-бронзовому, усыпанному крапинками въевшегося угля затылку разом притихшего Кузьмича дуло карабина, передернул затвор. На мгновение замешкался, сплюнул в сторону, отвел оружие:

– Да ты никак… Кузнец?

– Ы-ых!.. Как же… Кузнец… Сын, Гриша…, – выдохнул Панкрат Кузьмич и почти зашептал не своим, каким-то уже чужим и осипшим голосом, – в молотобоях был… При мне. А ноне он… У Думенки… Служить… Правая рука!.. И к нам… Заглядывали. А как же-с!.. А… А мне-то… Как без молотобоя? Вот я и…

– Иди ты!.. У самого товарища Думенки?! – вдруг оживился пожилой красноармеец, его глаза сощурились, потеплели, он обернулся к своему напарнику, – слыхал, Соломин? У ево сын при самом товарище Думенке, а мы, стервецы, ево стрельнуть хотели!.. – и, усмехнувшись, он чуть нагнулся к подрагивающему всем телом Кузьмичу, положил ладонь на плечо старика, хитровато усмехаясь в степь:

– А ты часом не врешь, дядя?! Докажи! Раз к тебе сам Думенко заглядывал. Как, к примеру, у товарища Думенки… Зовется евонная гнедая кобыла? – он подмигнул напарнику и заулыбался, присаживаясь на подсохшую сурчиную нору, не спеша раскуривая свой самокрут. Выпустив клубы терпкого дыма, сплюнул и деловито предложил:

– Вот ежели скажешь… Вот те хрест святой – отпущу, как есть! – он сдернул с головы разношенную папаху и картинно швырнул ее оземь, – ну, а не скажешь… Э-хе-хе… Играй барыню! У меня, дядя, твой патрон уже в патроннике, – и ласково погладил матовый ствол карабина.

Панкрат Кузьмич, возведя к небу полные слез глаза, с минуту шевелил растрескавшимися губами, обливаясь потом и все силясь вспомнить ту клятую кличку думенковской кобылы, как ее назвал мимоходом Гришка месяц назад, за столом, да все никак не мог припомнить…