Кошмары - стр. 42
Первое же слово, которое сложил пытливый фламандец, способно было отпугнуть многих малодушных, ибо звучало оно так: некрофилия.
Адвокат назвал бы деяния Стива преступлением, врач – плодом помешательства. Но для Яна Олислагерса они однозначно не были ни первым, ни вторым. Мысль о том, чтобы рассматривать действия Стива с моральной или этической точки зрения, даже не приходила ему в голову. Он понимал, что для того, чтобы оправдать и уразуметь их, существовал лишь один способ – думать сознанием Стива, внимать миру его чувствами.
К тому он и предпринимал попытки.
Итак, вот что записал фламандец – признание неполное и, возможно, содержащее определенные ошибки, но все же в нем гораздо больше исходило из души Стива, нежели из ума Яна Олислагерса.
Итак, Говард Дж. Хэммонд из Питерсхэма, штат Массачусетс, знал ничтожно мало о женщинах. В бытность кочегаром на мичиганской железной дороге однажды вместе с товарищем он посетил бордель. Годом позже, во время работы на угольной шахте в Канзасе, у него случились первые отношения с женщиной. В то время он делил комнату с женатым другом, обычным работягой-шахтером, который всегда работал в ночные смены. Сам Хэммонд трудился днем, и случилось так, что однажды та женщина, супруга его товарища, спуталась с ним. Она не была ни красива, ни молода – применять эти понятия к ней было богохульно.
И все же еще раз или два в своей жизни Говард Дж. Хэммонд в течение кратчайшего времени знал женщину. Но никогда не бывало у него чувства удовольствия или радости от всего этого, что уж говорить о любви.
Любовь пришла позже, когда он стал работать на кладбище.
Однажды утром, когда нежное весеннее солнце целовало молодые листья, Стив стоял в могиле, в которую только что сам опустил гроб. Раньше он никогда не слушал, что говорил преподобный, но тем утром внимал чутко. Ему показалось, что священник читает особую проповедь – для него одного. Поначалу пастырь говорил о том, о чем всегда говорится у открытой могильной ямы; но затем началось в его речи то, что предназначалось исключительно для Стива.
О, беды родителей и безутешного вдовца! О, оба маленьких сироты, оставленные без матери! О, расцвет женственности, сломленный жестокими штормовыми ветрами в ранние годы!.. Пастырь повысил голос, обтер губы, тихо всхлипнул, живо изображая боль родственников, друзей и всего собрания. Он живописал молодую женщину, воспевал сонм достоинств ее души – благодетельной и истово верующей; он восхвалял ее любовь к детям, супругу и старенькой матери, в ярких красках изображал доброту, красоту и очарование покойницы…
И Стив пропал.
(Ян Олислагерс сделал пометку на полях: «Мог ли догадаться благочестивый святой отец, что в той проповеди отыгрывал роль великого Галеотто – этого наихудшего из попирателей догм?»[3])
Слова о доброте, красоте и очаровании усопшей накрепко врезались в сознание Стива-Говарда. В тот вечер ему полагалось забросать захоронение землей. Он встал в могиле, снял венок и цветы, возложенные на гроб, а затем заметил, что пара винтов, державших крышку, ослаблена. Такое часто случалось. Машинально Стив достал из кармана отвертку, чтобы их завернуть обратно, но он насадил на ее жало хорошо сидящий винт по соседству и ослабил его вместо того, чтобы затянуть. То были не его деянья – что-то внутри взялось за него. Он открутил винты, все до единого, поднял крышку гроба и уставился на мертвую женщину.