Королевский аркан - стр. 10
Старик разлил водку, поднял стопку и выпил, не говоря больше ни слова. Так же поступил и Митя. Глотнув водки, он некоторое время сидел, оцепенело уставившись перед собой, а затем мотнул головой и потер щеки, словно человек, приходящий в себя после тяжелого сна.
– Расскажи, что произошло, – попросил Гройс.
На бледном лице Мити стал заметен румянец.
– Двенадцатого мая, около часу дня, отец ушел в свою комнату. Когда именно он взял пистолет, сказать трудно: Александр Иванович редко проверяет сейф. Очевидно, отцу был известен код от сейфа, как было известно совершенно всё в этом доме. Лида называла его домовым эльфом. Он заперся в комнате, лег на кровать и… Звук выстрела услышала Лида. Она позвала охрану, они взломали дверь и обнаружили… папу. – Митя вскинул голову, глаза у него блеснули. – Вы понимаете, как всё это не похоже на отца? Но речь не об этом. В том, что он покончил с собой, нет никаких сомнений. Однако есть кое-что другое. Он очень изменился за последний месяц. Самое главное – гадалка! Это необъяснимо, это не лезет ни в какие ворота! Я ее даже не видел, вы понимаете? Никаких контактов не осталось, исчез человек, как не было, а ведь она на записях с камер сохранилась, мне Лида показывала, ей пришлось, потому что я чуть с ума не сошел…
– Подожди, Митя, подожди, – остановил его Гройс. – Давай по порядку.
Тот перевел дух.
– В апреле отец первый раз упомянул о ней. О гадалке. Мы встретились в кафе, как обычно. Вы же знаете: он человек привычки. Он был очень оживлен. То и дело посмеивался, – как я сначала подумал, над моими рассказами о студентах, но потом заметил, что он смеется невпопад. Я спросил отца, что привело его в такое хорошее расположение духа. Он посмотрел прямо на меня и улыбнулся… Михаил Степанович, я такой странной улыбки у него никогда не видел прежде.
– Я вообще не знал, что Петр умеет улыбаться, – проворчал старик. – В моем присутствии он мог извлечь из себя только сухой смешок, не меняясь в лице. Да и то это давалось ему с большим трудом.
Митя, не удержавшись, улыбнулся этому описанию. И Маевский вдруг увидел его совсем другим. Парень был старше, чем ему показалось: не двадцать, скорее, двадцать пять. Всё в его лице было некрасивым: длинный кривой подбородок, обрубленный на конце, сросшиеся густые брови на разной высоте, нос, извилистый, словно он от лба долго пытался найти дорогу к верхней губе и не сразу выбрал правильный путь… И при всех этих неправильностях его лицо казалось цельным. Как будто только такой нос или только такие брови и могли существовать на нем.
– Да, папа был мужчина серьезный.
Гройс снова разлил водку по стопкам.
– За твоего отца, – сказал он. – Светлая память. Самоотверженный был человек. Никита, хватит сидеть в стороне, присаживайся к нам. Это – Дмитрий Петрович, сын моего знакомого, ученый, между прочим… Митя, это Никита, мой водитель.
Никита пожал протянутую широкую ладонь.
– И что же отец тебе ответил? – спросил Гройс.
– Он сказал: «Я повстречал человека, который изменит наши жизни. Сначала мою, а затем твою». Я решил, что наконец-то папа нашел женщину, но он отмахнулся от меня: «Тебе бы только о любви! Это всё сущая глупость рядом с моей находкой. Она бесценна, Митя». Я его спросил, что же это такое. А он прищурился и спрашивает с таким, знаете, детским лукавством: «Ты веришь в гадалок?» Я едва не поперхнулся. Папа – и гадалки? Он всю жизнь высмеивал эту паранормальную ерунду. Папа – человек цифр.