Конец света - стр. 18

– Вот именно, что ни при чем! Это вообще к поэзии не имеет отношения.

Она хотела возразить, но он ее остановил:

– Погодите, там еще смешное место есть. Сейчас-сейчас…

Трех высоких берез над обрывом

Тра-та-та́ та-та-та́ белизна.

– «Горделиво царит…», – невольно подсказала учительница, сама же смутилась, потом смутилась своего смущения и, чтобы скрыть его, спросила излишне строго: – И что вам тут показалось смешно?

– Ах да, да! – обрадовался Антон Сергеевич. – Как это я забыл! Именно «горделиво»! «Три гордые пальмы».

– Какие ещё пальмы?!

– Разве вы не слышите? Это – дрянной парафраз Лермонтова, причем в одну кучу смешаны и «чета белеющих берез» и «три гордые пальмы высоко росли».

– Так Лермонтов же!

– Да послушайте. Вот я физик…

– А, тогда понятно.

– Что понятно? Вы хотите сказать: «Что́ может физик понимать в стихах?»

– Ну… Не совсем…

– Совсем, совсем! Но я сейчас о другом. Взять наш учебник – в нем пересказывается то, что́ Ньютон или, скажем, Резерфорд описали слишком сложно для ребенка, да и не нужны школьнику такие подробности, как в научной статье или монографии. Физику или биологию по-другому преподавать невозможно. Но литературу-то надо читать не в пересказе. А эти стихи – именно пересказ, своего рода выжимка из Лермонтова, Есенина, Твардовского.

– А что тут плохого?

– Да то, что, во-первых, это бездарно. А во-вторых, как их соединить, если не перемолоть предварительно в этакий фарш из штампов? Вместо того, чтобы привить ребенку любовь к настоящей литературе, ему как бы говорят: не читай ничего, прочти эту ахинею и ты будешь, что называется, Родину любить.

– Конечно! Эти стихи учат любить Родину, понимать красоту природы!..

– Да какую красоту! «Бескрайность широких степей»!

– Именно! Как говорится, «красота спасет мир».

– Боюсь, такая красота ничто спасти не может.

– Знаете что, эта хрестоматия утверждена Министерством образования. Вы тоже учите по утвержденным учебникам, а не выдумываете теоремы из головы.

– Положим, теоремы изучают математики, но неважно.

– Вот именно, неважно. А важно то, что сегодня она отказывается стихи учить, потому что они, видите ли, не соответствуют ее, а точнее, вашему изысканному вкусу, а завтра откажется наш Гимн исполнять!..

Повисла неловкая пауза. Антон Сергеевич пожевал губами, как бы проглотив ответ: для человека, бо́льшую часть жизни прожившего при советской власти, да еще и работавшего в школе, этот поворот беседы был за той гранью, до которой он был готов что-либо обсуждать с малознакомым человеком. Неловкость чувствовала и Ника Аркадьевна: хотя она и понимала, что нокаутировала оппонента, но при этом косвенно сама высказала сомнение в высоких художественных достоинствах главного стихотворения страны.

Наконец, Антон Сергеевич произнес:

– Хорошо, я поговорю с Катей.

– Поймите, дело в том…

– Я все понял. Не волнуйтесь.

Она поднялась. Состояние позволяло ему не вставать, да и желания любезничать не было, но он, тем не менее, потянулся за костылем.

– Что вы, что вы! Не беспокойтесь! – забормотала Ника Аркадьевна.

Но Антон Сергеевич, понимая, что не способен даже подать пальто, не мог усидеть и проводил ее до двери.

Скоро ли Ника Аркадьевна успокоилась и утвердилась в сознании с честью выполненного долга, не известно, зато об Антоне Сергеевиче имеются более точные сведения: он приковылял на свое место, положил ногу на пуфик и долго сидел, думая о внучке и о том, как ей объяснить, что не всем надо делиться с широкой общественностью.