Когда замолкли скрипки - стр. 2
Альма невольно повернула голову в их сторону. «Зачем они здесь?» – мелькнуло у нее в голове. «Разве можно так издеваться над Моцартом?»
Особенно выделялся скрипач – то ли от волнения, то ли от неумения он коверкал каждую вторую ноту. Его смычок дергался, как в судорогах.
«Дали бы мне его скрипку… – сжались ее пальцы, будто уже ощущая гриф. – Я бы заставила их всех замолчать. Заставила бы слушать. Стоять с разинутыми ртами!».
Но скрипка оставалась в руках у того, кому не дано было играть. А оркестр продолжал фальшивить под аккомпанемент выстрелов.
Оркестр внезапно смолк – ее внимание перехватил шум рядом.
Тот самый улыбчивый мужчина с щербинкой подходил к их группе. Его взгляд скользнул по детям и вдруг замер на близнецах – тех самых, что всю дорогу не отпускали мамину юбку. Теперь они вжались в нее, как крольчата в нору, но было поздно.
Он изменился в одно мгновение: в глазах вспыхнул холодный, методичный азарт, а губы искривила не улыбка, а оскал. Шаг вперед – и его рука вцепилась в запястье первого мальчика.
– Нет! – мать рванулась вперед, но он отшвырнул ее одной рукой, как пустую коробку.
Она бы упала бы, если бы не чьи-то старческие руки – Альма мельком заметила морщинистое лицо, похожее на материнское, только выгоревшее, как старый пергамент. Это была их – бабушка.
– Отпустите его! Он же всего лишь ребенок! – голос матери раскалывался надвое. Она кричала, что есть силы.
Но мужчина уже тащил мальчика, будто мешок с мукой. Ребенок визжал, цепляясь взглядом за мать, за бабушку, за Альму – словно искал кого-то, кто все еще может это остановить.
– Заберите и второго, – бросил он равнодушным тоном солдатам, стоящим неподалеку.
Это было хуже, чем выстрелы. Мать обвилась вокруг второго ребенка, словно приросла к нему – солдаты били прикладами по ее спине, по рукам, но она лишь глухо стонала, сжимая пальцы на детской рубашке.
– Мама! Ма-а-ма! – мальчик захлебывался криком, его пальцы впились ей в плечи.
Один удар – хруст – пальцы разжались. Солдат швырнул второго ребенка мужчине, тот кивнул в сторону бараков:
– В мастерскую.
Дети цеплялись друг за друга, захлебывались плачем, но их уже тащили прочь от мамы, от жизни и от детства.
Мать рухнула на колени, цепляясь за его сапог, будто это была последняя нить, связывающая ее с детьми.
– Пожалуйста! – ее голос разрывался между рыданиями и криком. – Верните их! Отпустите меня к ним! Я сделаю все, что угодно!
Мужчина замер на мгновение – не из жалости, а словно рассматривал интересный биологический экземпляр. Потом резко дернул ногой, отшвырнув ее в грязь.
– Пошла прочь, грязная потаскуха! – бросил он со скучающей гримасой, доставая из кармана белоснежный платок. Начал протирать перчатки. Потом – сапог, которого она коснулась. Будто стирал не грязь, а саму память о ее существовании.
Затем развернулся и ушел спокойной, размеренной походкой – туда, куда увели ее детей.
Лишь позже Альма и другие узнают: это был – Йозеф Менгеле «Ангел смерти».
Человек, который будет улыбаться, слушая, как ломаются кости ребенка. Который разложит близнецов на столе, как два зеркальных препарата, и начнет искать различия. Который зальет детям глаза чернилами, чтобы «изменить» их цвет, и оставит умирать в бочке из-под химикатов.
Но сейчас он просто вытирает руки. И свистит мотив «Симфонии №40».